Сочинения

(Еще не оценили)

Загрузка...

А. С. Пушкин в своем творчестве очень многогранен, он и тончайший лирик, и философ, и автор увлекательных романов, и учитель гуманизма, и историк. У многих из нас интерес к истории пробуждается после чтения «Капитанской дочки» или «Арапа Петра Великого». Гринев и Маша Миронова стали не только нашими спутниками и друзьями, но и нравственными ориентирами. Исторической теме посвящены поэмы «Полтава» и «Медный всадник», а также драмы «Борис Годунов»,  «Пир во время чумы»,  «Скупой рыцарь» и «Сцены из рыцарских времен». Не обошлась без этой темы и лирика — ода «Вольность», «Бородинская годовщина». Пушкин выступил и как автор исторических исследований. Его перу принадлежат «История Пугачева», «История Петра» и разнообразные исторические заметки.

Интерес к истории у Пушкина был неизменным. Но на различных этапах творческого пути историческая тема разрабатывалась им в разных жанрах и разных направлениях.

Петербургский период и период южной ссылки проходит под знаком романтизма. Произведения этой поры проникнуты чувством гордости за великий исторический путь России и романтическим культом великого человека.

Но еще лицейское стихотворение «Воспоминания в Царском Селе» представляет собой вдохновенный гимн России и ее военной славе. Здесь упоминаются «Орлов, Румянцев и Суворов, потомки грозные славян», воспевается победа над Наполеоном («И вспять бежит надменный галл»).

Классицистическая   традиция   в   изображении исторических событий продолжается в оде «Вольность», написанной в петербургский период. В этом произведении Пушкин как бы обозревает всю мировую историю: Увы! куда ни брошу взор — .   Везде бичи, везде железы. Законов гибельный позор, Неволи немощные слезы…

«Гибельный позор» (то есть зрелище) трагической истории разных народов — следствие деспотической власти, попрание всех законов. Это понимал еще восемнадцатилетний Пушкин.

• Лишь там над царскою главой
• Народов не легло страданье,
• Где крепко с Вольностью святой
• Законов мощных сочетанъе…

Эта тема будет продолжена в «Капитанской дочке», одном из последних произведений. Пушкина. Автор не приемлет «русский бунт — бессмысленный и беспощадный». В оде «Вольность» он одинаково порицает и развязавших революционный террор «галлов», и заговорщиков, убивших Павла I, и тирана Калигулу, и всех «самовластительных злодеев».

 Пушкин высмеивает Александра I, «властителя слабого и лукавого», его рождественские обещания России. Молодой поэт ставит проблему истинного человеческого величия, он рассматривает исторических деятелей через призму нравственного закона и гуманизма. Эта мысль получила дальнейшее развитие в романе Л. Н. Толстого «Война и мир».

Но Пушкин-романтик все-таки называет Наполеона «великим человеком»   (стихотворение «Наполеон»), упоминает о нем и в стихотворении  «К морю».   Совсем по-другому звучит тема Наполеона в седьмой главе «Евгения Онегина». «Петровский замок» назван «свидетелем падшей славы». Наполеон предстает перед нами самодовольным,  «счастьем упоенным», «нетерпеливым героем», который только начинает осознавать, что вовсе не цари и полководцы изменяют ход истории. Гроза двенадцатого года Настала ~ кто тут нам помог? Остервенение карода, Барклай, зима иль русский Бог?

На этот вопрос отвечает в «Войне и мире» Л. Толстой, хотя в его времена десятая глава пушкинского романа еще не была известна. И в самом названии великой книги Толстого нельзя  не  увидеть  перекличку  со   словами пушкинского летописца Пимена из «Бориса Годунова».   Передавая  свой труд Григорию Отрепьеву, он напутствует преемника: Описывай, не мудрствуя лукаво, Все то, чему свидетель в жизни будешь: Войну и мир, управу государей, Угодников святые чудеса…

Именно в «Борисе Годунове» впервые у Пушкина историческая тема представлена в реалистическом ключе. Первая русская реалистическая трагедия, написанная в 1825 году, заканчивается знаменитой ремаркой: «Народ безмолвствует». Все персонажи оцениваются в трагедии с точки зрения народа. В этом Пушкин продолжает традиции Шекспира, что и подчеркивается даже строением стиха. Как и в шекспировских трагедиях, в «Борисе Годунове» используется белый пятистопный ямб, имеются также и прозаические вставки.

Историческая тема разрабатывается Пушкиным и в других драматических произведениях. Однако не летопись и не события русской истории послужили основой для знаменитых маленьких трагедий. В них использованы  предания  и  традиционные  западноевропейские сюжеты. Историческая основа интересует Пушкина прежде всего своей психологической стороной. Так, психологически возможным считал он отравление Моцарта его другом Сальери. Маленькие трагедии на примерах из истории доказывают, что «гений и злодейство две вещи несовместные». Одним из самых сложных, неоднозначных образов в произведениях Пушкина, посвященных историко-психологической теме, является образ Петра I. Петр I — один из центральных героев поэмы «Полтава». Возвеличивая Петра I, рассказывая о героических событиях русской истории, Пушкин не забывает, однако, о моральном, гуманном аспекте исторической темы. Жертвой истории оказывается несчастная Мария Кочубей.

В первом прозаическом историческом романе Пушкина «Арап Петра .Великого» Петр I не только «то академик, то герой, то мореплаватель, то плотник», как в «Стансах», но и заботливый друг, великодушный человек, идеал монарха и семьянина. К сожалению, роман не был закончен, тема Петра в этом произведении не получила дальнейшего развития. Но в 1833 году она нашла свое продолжение в новом стихотворном произведении. Это самая загадочная поэма Пушкина — поэма «Медный всадник». Создавая ее, Пушкин основывался на нескольких преданиях о тени Петра I, являвшейся в Петербурге то Павлу I, то А. Голицыну.

Жители Петербурга, верившие этим легендам, считали, что ничто не угрожает их городу, пока в нем стоит памятник Петру. Тема Петра переходит в тему российской государственности, и обращение к истории как бы высвечивает будущее  России.

Апокалиптическая картина наводнения и гибнущего «Петрополя» служит предупреждением потомкам. Петр I не только создал, сотворил Петербург, но всю «Россию поднял на дыбы». Показывая конфликт государства и личности, Пушкин задает вопрос:

• Куда ты скачешь, гордый конь,
• И где опустишь ты копыта?

Итогом размышлений Пушкина над историей, ролью личности и народа в ней, нравственным смыслом исторических событий стала «Капитанская дочка» — главная, на мой взгляд, прозаическая книга Пушкина, работа над которой была завершена в 1836 году и которая вышла в свет за месяц до смерти автора.

Своеобразие пушкинской исторической прозы недооценили современники. По мнению Белинского, в «Капитанской дочке» изображены «нравы русского общества в царствование Екатерины». Характер же Гринева критик называет «ничтожным, бесцветным». Подобные упреки в слабой разработке характера главного героя возникли от непонимания всей глубины образа Гринева. Ведь он находит единственно правильный путь, приподнимается над «жестоким веком», сохраняя гуманность, человеческое достоинство и любовь к человеку независимо от принадлежности его к той или иной политической группировке.

В «исторической метели» Гринев не позволил себе сбиться с дороги. На примере ужасов пугачевщины Пушкин показывает, что «лучшие и прочнейшие изменения суть те, которые происходят от улучшения нравов, без всяких насильственных потрясений». Это очень умная мысль, к сожалению, не оцененная по заслуге даже нашими современниками.

В своей «Истории Пугачева» Пушкин не скрывал ни злодеяний пугачевцев, ни жестокости правительственных войск. А в «Капитанской дочке» образ Пугачева поэтичен, и многие критики, подобно Марине Цветаевой (статья «Пушкин и Пугачев»), считали, что Пугачев нравственно выше Гринева. Но Пугачев потому и рассказывает Гриневу «калмыцкую сказку» об орле и вороне, что хочет прельстить своего собеседника «пиитическим ужасом». У Гринева же свое отношение к кровавым событиям, выраженное в его словах: «Только не требуй того, что противно чести моей и христианской совести».

Не «бесцветным», а по-христиански стойким и самоотверженным предстает перед нами любимый герой Пушкина, хотя его «записки» о «бестолковщине времени и простом величии простых людей» (Гоголь) простодушны и бесхитростны.

В сущности, пушкинский подход к истории — это и подход к современности. Великий гуманист, он противопоставляет «живую жизнь» политической борьбе.

В своей речи о Пушкине Достоевский сказал, что автор «Капитанской дочки» видел в нашей истории, в наших даровитых людях залог «общей гармонии, братского окончательного согласия всех племен по Христову евангельскому закону». Мысль историческая, «мысль народная» в пушкинском творчестве — это мысль, обращенная в будущее.

Хочется сказать еще и о том, что история для Пушкина была уроком нравственного величия, уроком высоты человеческого духа. Вот почему историческая тема в творчестве Пушкина тесно соединяется с нравственно-психологической. Этот ракурс в освещении исторических событий стал главным и для последующих писателей, среди которых главное место, конечно же, занимает Лев Толстой, автор великого исторического романа «Война и мир».

(Еще не оценили)

Загрузка...

Поэзию Александра Сергеевича Пушкина условно можно разделить на четыре тематические группы: патриотическая лирика (стихи о русской природе, о прошлом родной земли, вольнолюбивая лирика); интимная лирика (дружеские послания, стихи о любви); произведения о поэте и поэзии; стихи на философские темы. Будучи достойным сыном Отечества, Пушкин не мог оставаться равнодушным к событиям общественной жизни. Став свидетелем победы русского народа над Наполеоном в Отечественной войне 1812 года, поэт гордился простыми людьми, отстоявшими независимость России, И с какой горечью приходилось ему отмечать, что люди, ковавшие победу для страны, бесправные и угнетенные. Пушкин, как и все передовые люди России, понимал необходимость реформ, выступал за отмену унизительного крепостного права. И хотя поэт не был членом тайного общества, он всеми своими помыслами был с теми, кто вышел на Сенатскую площадь 14 декабря 1825 года. Стремлением к свободе проникнуты многие ранние произведения Пушкина, В стихотворении «К Чаадаеву» молодой поэт полон решимости изменить общественный уклад России, он верит, что новая жизнь не за горами:

Товарищ, верь: взойдет она, Звезда пленительного счастья, Россия вспрянет ото сна, И на обломках самовластья Напишут  наши имена! В стихотворении «Деревня», написанном годом позже, Пушкин не столь оптимистичен. Живя в  Михайловском  и видя «барство дикое, без чувства, без закона», где «рабство тощее  влачится  по  браздам  неумолимого  владельца», поэт говорит о прогрессивных переменах с сомнением:

Увижу ль, о друзья! Народ неугнетенный И рабство, падшее по манию царя, И над отечеством свободы просвещенной Взойдет ли наконец прекрасная заря? Тема  свободы  в лирике  Пушкина тесно переплетается с темой дружбы. Пущин, Дельвиг, Кюхельбекер… Именно с ними, друзьями по лицею, разделял молодой поэт вольнолюбивые мечты и надежду увидеть Россию обновленной. В то, что «святым братством» Пушкин очень дорожил, поверить нетрудно: всякий раз, на годовщину открытия лицея, когда позволяли ему обстоятельства, он приезжал в Царское Село, чтобы встретиться с друзьями. Другое дело, что обстоятельства часто складывались неблагоприятно. Но даже в ссылке душой и мыслями в этот день Пушкин был вместе с друзьями. То, что хотелось сказать им, выливалось на бумагу — в стихи. Так возникло стихотворение «19 октября» (1825) — поэтический шедевр, в котором тема дружбы раскрывается с особой полнотой.

Горечь одиночества, вызванная ссылкой в Михайловское, смягчается, когда в воображении поэта возникают образы милых его сердцу людей. Дружба спасает его от «сетей судьбы суровой» и дарит надежду на встречу в будущем:

• Друзья мои, прекрасен наш союз!
• Он как душа неразделим и вечен…

В стихах Пушкин не раз обращался к теме места поэзии в жизни общества.  Он считал, что художественное слово обладает необыкновенной   силой   воздействия   на   умы и сердца людей. В стихотворении «Деревня» поэт переживает, что не знает, как добиться отклика   в   народе,   раскрыть   ему  глаза   на унижающий   человеческое   достоинство   порядок вещей,   на  социальную  несправедливость: О, если б голос мой умел сердца тревожить! Почто в груди моей горит бесплодный жар И не дан мне судьбой витийства грозный дар?

Идея высокого предназначения поэта лежит в основе стихотворения «Пророк». Автор использует сюжет библейской легенды, в которой посланник Бога серафим очищает избранного от скверны, поразившей мир, делает его посредником между Богом и людьми, проводником высшей воли. Герой стихотворения, поэт, находился в удрученном состоянии, но после появления посланника Божиего происходит чудесное превращение. Бог возложил на своего избранника невероятно трудную   задачу: Восстань, пророк, и виждъ, и внемли, Исполнись волею моей, И, обходя моря и земли, Глаголом жги сердца людей.

Пушкин, таким образом, утверждает, что миссия поэта на земле подобна миссии пророка и что поэт, выполняя ее, должен быть свободен от всего суетного, «мирского». Эта мысль подчеркивается в стихотворении «Памятник»:

Веленью Божию, о муза, будь послушна, Обиды не страшась, не требуя венца; Хвалу и клевету приемли равнодушно И не оспоривай глупца.

Ни один настоящий поэт не может обойти вниманием прекрасный мир природы. И Пушкин по-своему открывает нам ее неповторимую прелесть, заставляет увидеть и глубоко почувствовать то, чего часто мы, к сожалению, не замечаем. Природу поэт рисует с необычайной точностью и так естественно просто, что кажется, будто все эти картины: море, горы, зимнюю дорогу — мы видим собственными глазами.

У Пушкина все времена года прекрасны, но все же любимой порой была осень. Почему? Ответ можно найти в стихотворении «Осень»:

• И с каждой осенью я расцветаю вновь;
• Здоровью моему полезен русский холод;
• К привычкам бытия вновь чувствую любовь:
• Чредой слетает сон, чредой находит голод;
• Легко и радостно играет в сердце кровь,
• Желания кипят — я снова счастлив, молод…
• Поэта особенно трогает увядание природы. Пушкин подчеркивает богатство и разнообразие красок в этот период; насыщенные до предела, они завораживают взор поэта:
• Унылая пора! Очей очарованье!
• Приятна мне твоя прощальная краса —
• Люблю я пышное природы увяданье,
• В багрец и в золото одетые леса…

Природа у Пушкина — это волшебный мир, наполненный не только красками, но и чарующими звуками. Это могучая стихия жизни, способная пробуждать в человеке самые лучшие качества, в том числе и любовь. Кто знает, не на лоне ли природы пришли поэту на ум чудесные строки стихотворения «Я помню чудное мгновенье…», которое он посвятил Анне Керн. На самом деле, трудно найти другие стихи, превосходящие эти по трепетности и нежности:

Я помню чудное мгновенье: Передо мной явилась ты, Как мимолетное виденье, Как гений чистой красоты.

Какую бы тему ни затрагивал поэт, он невольно обращается к философским категориям, Любовь и красота, жизнь и смерть, земное и высокое —  к этим понятиям обращается Пушкин, описывая природу, поэзию, друзей, любовные   переживания,   выражая   гражданскую позицию. Поэтому каждое его стихотворение можно назвать философским. Но есть в наследии великого поэта и рассуждения, не связанные с рассмотренными темами. Таков шедевр философской лирики — стихотворение «Если жизнь тебя обманет..,»; Сердце в будущем живет; Настоящее уныло: Все мгновенно, все пройдет; Что пройдет, то будет мило.

Особенно поражает, как просто Пушкин говорит о сложных проблемах бытия, — эта черта характерна его философской лирике в целом,

Конечно, невозможно даже упомянуть все проблемы, идеи, мотивы, которые воплотил в своем творчестве великий поэт. Но все их разнообразие послужило одной цели — созданию богатой национальной поэзии.

Белинский писал: «Поэзия Пушкина удивительно верна русской действительности, изображает ли она русскую природу или русские характеры; на этом основании общий голос нарек его русским национальным, народным поэтом…». Поистине, Пушкин откликнулся на все, в чем проявляется жизнь, поэтому творения его так же бесконечно разнообразны, как и славный источник вдохновения поэта.

(Еще не оценили)

Загрузка...

Когда услышишь  имя А. С. Пушкина,   в первую  очередь приходят на ум  его  стихи, грустные и унылые, радостные и жизнеутверждающие. О чем только не писал поэт, что только его не волновало? Его стихи будили сердца лучших людей России, призывали соотечественников к борьбе за свободу, его стихи раскрывали глаза людям на красоту родного края, помогали рассмотреть в незатейливых пейзажах красоту и неповторимость русской природы, его стихи воспевали прекрасные чувства дружбы и любви.

Немало строк посвятил А. С. Пушкин идеям вольности и свободы. Обратившись к этой теме еще в лицейские годы, он пронес ее через все свое творчество. В одном из своих стихотворений, призывая к борьбе с тиранией, Пушкин написал:

Тираны мира! трепещите! А вы, мужайтесь и внемлите, Восстаньте, падшие рабы!

Пушкин — настоящий патриот. Призывая молодое поколение русского дворянства самоотверженно служить своему Отечеству, он в то же время призывает его к борьбе против самодержавно-крепостного строя. Как близки были по своему настроению стихотворения Пушкина декабристам! Он был их кумиром. И именно поэтому, за свою связь с декабристами, Пушкин впал в немилость к царскому двору.

Идеалы добра и справедливости — вот то, чему до конца своих дней оставался верен великий поэт. Его лирика глубоко народна. Видеть униженным, обманутым, голодным свой народ и быть при этом счастливым Пушкин не мог. С каким гневом говорит он в стихотворении «Деревня» о несправедливостях крепостного права, отобравшего у крестьянина право на свободу и счастье:

• Здесь барство дикое, без чувства, без закона,
• Присвоило себе насильственной лозой
• И труд, и собственность, и время
• земледельца.
• Склонясь на чуждый плуг, покорствуя бичам,
• Здесь рабство тощее влачится по браздам
• Неумолимого владельца.

И даже победе своих соотечественников над французами автор не может порадоваться в полной мере: давшие отпор страшному врагу, они, вернувшись с победой, вынуждены и дальше влачить жалкое, бесправное и беспросветное   существование. Направить свой талант на служение гуманным целям — вот нравственный долг Пушкина. Поэт, считает он, должен выражать интересы всего народа, а не только свои. Поэт, по его словам, пророк, и своим пророческим даром он должен воздействовать на людские умы:

Восстань, пророк, и виждъ, и внемли, Исполнись волею моей, И, обходя моря и земли, Глаголом жги сердца людей. Но не только гневом наполнены строки стихотворений А. С. Пушкина. В них, наряду с изобличением несправедливого строя, безмерное любование красотой русской природы, особенно в осеннюю пору. Кому не знакомы строки Пушкина:

Унылая пора! Очей очарованье! Приятна мне твоя прощальная краса — Люблю я пышное природы увяданье, В багрец и в золото одетые леса… Много стихотворений посвятил поэт любви,  этому высокому человеческому чувству: Я помню чудное мгновенье: Передо мной явилась ты, Как мимолетное виденье, Как гений чистой красоты. Своей   музыкальностью,   мелодичностью они не могут оставить безразличным ни одного человека:

Я вас любил: любовь еще, быть может, В душе моей угасла не совсем… Очень важной для Пушкина была дружба. В дружбу поэт свято верил и ценил ее. Отсюда и множество стихотворений, посвященных своим друзьям:  Языкову, Дельвигу,  Пущину и многим другим. В стихотворении «И. И. Пущину» автор так обращается к своему другу: Мой первый друг, мой друг бесценный! Говорить о лирике Пушкина можно бесконечно, но вряд ли дашь оценку ей лучше, чем дал сам поэт в стихотворении «Я памятник  себе  воздвиг нерукотворный…».   В  нем Пушкин  утверждает,   что  народную любовь он заслужил тем,

• Что чувства добрые я лирой пробуждал,
• Что в мой жестокий век восславил я свободу
• И милость к падшим призывал.

(Еще не оценили)

Загрузка...

Художественное время пьесы представлено тремя сменяющими друг друга эпохами: давно прошедшими, мифологизированными, хранящими много темных тайн, чертовщины, 30-40-ми; лирическими, светлыми, глубоко запрятанными в воспоминания 60-ми — временем карнавала, праздника вольных муз, освобождения от всяческих догм, временем артистов, музыкантов, поэтов, временем бессребреников, людей, только вступающих в жизнь, примеривающих к себе разные роли и судьбы; наконец, основным временем действия — концом 70-х, временем повзросления, «поумнения», временем прозы жизни с тоской в душе, муками бессмысленного существования, временем службы, временем обслуживающего персонала пансионата (во что превратились «три сестры»!), сторожей, швейников, директоров пансионатов, профсоюзных работников, прыгунов в высоту…

Если между 30-ми и 60-ми — временем чертей и бунтарей — лежит пропасть, «порвалась дней связующая нить», то отзвуки 60-х еще определяют что-то в душах, в поведении героев, не дают им погрузиться окончательно в бессмысленность прозаического существования современного действия. Посланный, откуда положено, Леша-швейник, оставшись один, играет на клавесине Вивальди; казалось бы, поставивший на себе крест Леша-сторож страдает по Цапле и не спешит предупреждать Моногамова, а тот и вовсе, услышав ее голос, «сломя голову» бросается навстречу ему и, соответственно, себе — тому, из юности.

Три этих героя (так же как в другом роде три сестры) представляют собой «серию персонажа» (О.Фрейденберг), выражают разные варианты, разные осуществления во времени лирического героя. Вас. Аксенов в самом конце 70-х годов, когда одних его товарищей посадили, других выдворили из страны, видимо, понимал, что и его не минует чаша сия, и ностальгически оглядывался в благословенные 60-е годы, размышлял о себе, о людях своего поколения, с горечью осознавал и разъединенность, и бессилие, и вину, и беду его…

Два Леши и Моногамов вышли из 60-х, как из одной семьи: они почти сразу узнали друг друга по прошествии полутора с лишним десятилетий, в новых обстоятельствах. Среди трех этих своеобразных братьев, как положено, «старший» (видимо, Леша-швейник) «умный был детина», вовремя опомнился, пошел служить, «средний» (должно быть, Леша-сторож) — воспользуемся известной формулой — «был и так и сяк», «младший вовсе был дурак»… Моногамова не случайно зовут Иваном, не случайно он ощущал себя не совсем своим в компании знаменитой «Андромеды», не случайно именно он пренебрег правилами удобной жизни, поступил, с точки зрения «братьев» и всех остальных, неразумно, наивно, простодушно-сердечно и по большому счету оказался более всех прав.

Сказочное начало в трактовке основных геров как «братьев», «женихов», а также обнаруженное еще ранее дьявольское и святое в образах Кампанейца и Цапли обеспечивает пьесе выход ко всеобщим, вневременным, вечным, эпически наглядным началам жизни. На них работает и пространственное ее решение.

Художественное пространство «Цапли» создается как расширяющаяся вселенная. Основное место действия — пансионат — отгороженное, замкнутое в себе, обороняющееся изнутри и снаружи, искусственное образование. Это лишь небольшой островок, пятно на фоне огромного мира, жизни двух государств — бесконечные ряды их названий занимают существенное место в монологах Моногамова. Поток и характер звучания специально подобранных названий вызывает иронию, но падает она на героя, чрезмерно наивного, открытого для жителей пансионата. Сам факт существования многих, других, разных стран и народов за пределами отгороженного советского пространства остается безусловным, он настойчиво подчеркивается автором, заставляющим своего героя по поводу и без повода вспоминать все, что видел, сравнивать, искать ценности вечные, общечеловеческие: бескорыстие, взаимопонимание, родство душ, ощущение всех на земле как одной семьи.

В этом плане важен еще один аспект изображения пространства. «Местечко», «выбранное Кампанейцем для оккупации», вписано в мир природы, в благолепие «изумрудно-зеленой равнины, отлого уходящей к гребешкам дюн, и встающему за ними морю» (58). В соответствии с этим оказываются соотнесены и противопоставлены ряды значений мира природного и социального.

Советский образ жизни, с отретушированным, героизированным прошлым, с тщательно скрываемыми и оттого принимающими пошлую форму отношениями полов заглушает в человеке все индивидуальное, воспитывает безликую личность (профсоюзная деятельница Степанида, прыгун в высоту ее сын Боб…). Все, что находится за пределами советского пансионата, осмысливается по преимуществу с положительной стороны. Мир за «нашей» западной границей характеризуется как мир открытый, органичный, естественный, в котором все личное, в том числе и половое, имеет право на существование, и этим он близок природе как высшей, имеющей отношение к Господу организации.

В плане прояснения обозначенного соотношения двух миров особенно важен образ Моногамова. Как и все другие, он обильно, начиная с фамилии, окрашен авторской иронией. В первом авторском вступлении она, имеющая даже форму сарказма, направлена на предшествующую жизнь героя — начало его карьеры, вписанное в социально охарактеризованные временные обстоятельства. Моногамов вырос, сообщает автор, «на глыбах сталинской Москвы в семье большого офицера», это был «юнец с большим партийным стажем», который «освоил множество языков, женился, родину любя, служа стране, ребенка сделал и вскоре отбыл за пределы одной шестой, туда, туда, к пяти шестым, туманным, где есть другие города и нет Москвы и Магадана» (51-52). Потом в афише он охарактеризован уже с двух сторон, сложнее, как «личность странная, высказывающая временами полную принадлежность своему сословию, временами ужасный с ним разлад». Но о том, что в Моногамове социально, «сословно» обусловлено, мы узнаем из авторской, эпической по своей природе, информации, а в драматическом действии показано прежде всего несовпадение героя с социумом: не купил дубленки, бросился на зов Цапли… В нем есть изначально выделяющие его на общем фоне «огромные, размером с солнечные очки, ярко-синие глаза» как нечто индивидуальное, раз и навсегда данное ему природой. Советское, социальное от долгого пребывания за границей подзабылось, поистерлось, природное усилилось; это определило странность его, чуждость среди «своих» и тягу к чужой в пансионате, «западной», «иной», невесть откуда прилетевшей Цапле. Оба они в пансионате — и он и она — «залетные птицы», представители скорее огромного, природного мира, нежели социального миропорядка.

И когда Цапля — уже на его внутренний зов — является, происходит нечто потрясающее, невероятное. Кульминационный в пьесе эпизод явления Цапли в пансионате — своеобразный аналог возвращения Ланцелота в третьем акте «Дракона» Е.Шварца: и тут, и там сходятся все герои, получая возможность публично исповедаться и раскаяться. Но у Е.Шварца спрашивает, судит людей по делам их представитель высшего порядка — Ланцелот, он понимает, что предстоит долгая и трудная работа по выкорчевыванию в душах людей того, что укоренилось в них за годы власти дракона. Вас. Аксенову хочется поверить, что люди могут измениться вдруг, сегодня, хотя бы обозначить такую возможность. Как Н. Щедрин когда-то дал возможность Иудушке раскаяться под конец жизни, поползти к родным могилам на коленях, так у автора «Цапли» все, кроме чертей, — и те, кто живя в советском пансионате, сумел сохранить какие-то человеческие качества, и те, кто, казалось, их утратил, — все оказались поражены красотой неземной и сиянием, исходящим от Цапли, все каются в грехаха, признаются в слабостях, очищаются в лучах ее света. «Это что-то прекрасное… Я не верю своему счастью, » — преображается первой Степанида.

Эта сцена заставляет вспомнить другую, в начале пьесы — сцену ужина, собравшего за столом все население пансионата. «Семья и как бы коллектив, » — в духе советских лозунгов замечает только что приехавший наивный Моногамов, он еще не ведает, что ни о том, ни о другом здесь говорить не приходится: за столом сидят его жена — любовница Кампанейца, дочери последнего, взятые на работу по блату… Явление же Цапли в конце пьесы заставляет забыть о дистанциях, социальных и семейных отношениях, о тайных и явных должностях, — рождает гармонию отношений единой, всеобщей семьи.

Далее действие, сохраняя достигнутую степень условности и обобщенности, развивается в знаковом пространстве культуры: выявив свою инфернальную сущность, тени прошлого сфокусировали, собрали все темное в людях, и те, как бы освободившись от всего привнесенного временем, общественными условиями, собрались, объединились, получили возможность реализовать лучшие свои человеческие качества. «Теперь мы все вместе. Даже и черти наши рядом, усталые наши черти, спутники человечества», — говорит Цапля.

Но равновесие сил возможно только на какой-то момент. Черти не могут существовать в мире с людьми, они должны портить им жизнь. И аксеновские черти, отвлекая внимание бормотанием о четвертой стене, о висящем на стене ружье — отзвуками давних театральных споров, — опутывают всех телефонным проводом, сооружают стену, вешают ружье, и оно стреляет… в Цаплю. К ужасу присутствующих рушится прекрасное оперение. Из груды поверженных перьев поднимается нелепая жалкая птица с белоснежным яйцом и устраивается высиживать. Жизнь продолжается. Последние эпизоды, сохраняя ироническую авторскую подсветку, выводят всю социальную, злободневную конкретику в философский план борьбы добра и зла и тем самым завершают и окончательно утверждают эпическое начало в пьесе Вас.Аксенова «Цапля» как доминирующее в драматическом действии. Тем самым получает поддержку заданная в предыдущие десятилетия эпическая традиция русской драматургии.

(Еще не оценили)

Загрузка...

В пьесе В.Аксенова «Цапля», одном из последних предэмигрантских произведений писателя, понятие «граница» предстает многозначным. В начале пьесы оно имеет конкретно-физический смысл, потом реализуется в психологическом и эпически-обобщенном планах.  Место действия — профсоюзный пансионат для привилегированных лиц преимущественно русского происхождения — «оккупировано», так отмечено в ремарке, в Латвии, да еще в семи клометрах «от нашей западной границы» с Польшей. Героини пьесы, — Роза, Лайма и Клавдия — дочери директора пансионата Кампанейца от разных женщин, эти своеобразные «три девицы… вечерком», мечтают не о царе, как в пушкинской сказке, не о Москве, как в чеховской пьесе, нет, они смотрят в прямо противоположную сторону — бегут к автостраде, и танцуют, и поют, и машут руками в надежде, что кто-то заметит их из мчащегося мимо интуристовского автобуса.

Как бы ни был ироничен, саркастичен автор, как бы ни травестировал он знакомые по сказке, по пьесе, по стихотворению («На железной дороге» А.Блока) ситуации — в мотивах мечты, ожидания, «юности бесполезной» — для него одинаково важны здесь и моменты сходства, и моменты отличий: они позволяют увидеть явление в объеме, в динамике, позволяют ощутить, как изменилась в условиях советской действительности конца 70-х годов, как вылиняла, измельчала даже женская душа.

Пребывание за границей, хотя бы и кратковременное, туристическое, — предел мечтаний для большинства обитателей пансионата, это — возможность везти тряпки чемоданами. И когда неожиданно, после долгих лет работы по линии ЮНЕСКО, сюда приезжает Моногамов, все ждут с нетерпением появления его багажа и не понимают, как это его может не быть. Встреча с супругой после долгих лет разлуки делает очевидной их психологическую несовместимость — его наивных поисков всеобщего человеческого единения и ее совершенно конкретных целей: «Что же ты, Иван, и дубленки не привез?.. Да ты совсем очумел!» (61)

Автор не скрывает своего отношения к героям. Его ярко выраженная позиция вносит в драму весьма ощутимое лирическое начало, которое реализуется в иронических, ернических интонациях, обертонах речей героев. Но этого мало. В пьесу вводится одиннадцать собственно авторских текстов, предваряющих, комментирующих, дающих то саркастические, издевательские, то философско-лирические параллели происходящему. Подобно брехтовским зонгам, они написаны в стихах, но напечатаны по воле драматурга как проза, и этим дразнят, цепляют слух, зрение: повествовательные строки напрягаются, едва сдерживая энергию несвойственного им ритма, рифмы выпирают, царапают сознание оксюморонные сочетания, вроде «сорокалетний мотылек, юнец с большим партийным стажем», «классовый созназм»… Эти авторские тексты, так же как и непривычно пространные характеристики действующих лиц в афише, в разросшихся ремарках, лирические по пафосу и способу выражения, выполняют в драме эпическую функцию: вне диалогов, вне действия они несут информацию о прошлом героев.

В системе действующих лиц пьесы «Цапля» перестает действовать как определяющий принцип семейный — объяснение участия в действии большей части персонажей; в ней нет деления героев на две, более или менее отчетливые, противоборствующие группы. Действие пьесы движет отнюдь не развитие отношений в любовном треугольнике, что характерно для традиционной — «аристотелевской» — драмы, хотя таких треугольников Вас.Аксенов изображает даже несколько. Один из них — роман жены Моногамова Степаниды с директором пансионата Кампанейцем — предельно снижен, он создается по законам пошлого анекдота: возвращается муж из командировки, а у жены… Другая ситуация — встреча Моногамова с Цаплей, — напротив, оторвана от быта, от социума, она подчеркнуто ирреальна. Не в этих личных отношениях дело. Драматическое действие связано с выявлением разного типа поведения, реакций большой группы лиц, всего населения пансионата, при встрече с явлением удивительным, необычным, не вписывающимся в нормы обыденного советского сознания.

Сначала это просто голос — откуда-то из тьмы, из леса — тревожный, будоражащий, возбуждающий сложные мысли и чувства; хотя кто-то уверяет, что это просто крик обитательницы местных болот — цапли. Потом этот голос как бы материализуется в необычную девушку, существо из другого мира. Образ этот лишен конкретики, внешней и внутренней окончательной завершенности: мало того, что он скользит в действии пьесы, открывается то одним, вполне земным, женским, то другим, фантастическим обликом, обликом птицы. Он открыт многим толкованиям, сближаясь в нашем сознании то с гадким утенком («цапленком»), то с блоковской — из пьесы — Незнакомкой — звездой, то с соловьевской Вечной Женственностью, Душой Мира… И драматургу важно, кто из героев пьесы и как ведет себя в разные моменты ее появления.

Еще до появления Моногамова (отнюдь не главного героя в обычном понимании) всех искушал, испытывал звук — как зов природы, как сигнал иных, далеких миров. Он пробивал напластования житейских привычек, компромиссов, соображений удобства, заставлял людей обратить взор внутрь себя, услышать голос своей души. Однако кто-то слышал голос Цапли, отзывался на него внутренне, но боялся следовать ему и соответственно себе (Роза, Леша-сторож), кто-то делал вид, что его не существует, пока не чувствовал угрозы своему налаженному существованию (Степанида, Кампанеец), а кто-то, по ремарке, «потрясенный», бросался, забыв обо всем на свете — о жене, о должностях, о возможных неприятностях с КГБ, — ему навстречу (Моногамов).

Если в драме традиционно аристотелевского плана действие концентрируется, интенсифицируется, собираясь в истории центрального героя, то в «Цапле» оно широко разливается, захватывая в свой поток относительно самостоятельные сюжеты героев, образуя острова, группы с меняющимся составом. Драматическое начало пьесы реализуется как аналитическое, интеллектуальное: оно связано с необходимостью уточнения состава групп в воспринимающем сознании, с неожиданным обнаружением общих в прошлом у разных героев отношений с государством, занятий, интересов — типов сознания и поведения.

Так, Цинтия и Кларенс Ганнергейты, обозначенные в конце афиши как старики-хуторяне, продающие грибы, ведут себя странно: появляются внезапно, прячутся в доме, знают больше других — настоящая нечистая сила. Но их «нечистое» начало в пьесе обнаруживает свои исторические корни. Цинтия, вдруг мешая все европейские языки, обращается к мужу: «Кларенс, ай фел ин лав унз дис человек с ружьем. Душа просиль музик». И муж отвечает ей как старшему по званию, переходя на чистый немецкий: «Яволь, хер оберст!» И достает, по ремарке, «из своей котомки полевую рацию, включает» (62). Звучит танго из довоенного фильма, она приглашает на танец «человека с ружьем» — Кампанейца (включение в англо-немецкий текст названия пьесы Н.Погодина 1937 года — пример того самого иронического авторского обертона, о котором шла речь выше), и они предаются сближающим их многими деталями воспоминаниям прошлого. Оно придает им силы, и все трое, как отмечает драматург, «перепрыгивают через перила, ухая, присвистывая, похохатывая, несутся к лесу». Далее, имея в виду эту троицу, Вас. Аксенов будет прямо писать: «черти». И при этом все активнее и настойчивее использовать фарсовые средства, грубо и явно подвергая героев с их тоской по 30-м годам, по работе в разведке, осмеянию.

Кларенс, надевая наушники, ищет в эфире Бреслау, Бристоль, Дижон, не находит отзыва и рыдает: «Гитлер капут… Сталин капут… Трумен капут… Черчиль капут… Мы забыты всем миром…» (74). В свете этого эпизода травестийно-балаганный характер приобретают бесконечные, подчеркнуто-коммерческие междугородные переговоры Кампанейца, в которых названия городов звучат как имена сталинских сподвижников: он просит дежурную соединить его вне очереди «два раза со Ждановым, три раза с Калинином, Куйбышевом, пять раз с Орджоникидзе» (68) и т. д.

В образе Кампанейца и в художественной системе пьесы в целом важно то, что герои, положения не столько развиваются, сколько раскрываются разными гранями, и все эти грани сохраняют значимость, договаривая, корректируя друг друга в перспективе образа и действия в целом. В разные моменты действия актуализирется то одна, то другая, то третья черта облика героя; они не отменяют друг друга, давая возможность воспринимающему сознанию помнить о них обо всех, более того, по линии каждой из них — выстраивать новые, особые ряды связей.

Кампанеец как тип конца 70-х годов, как директор закрытого пансионата хараектеризуется тем, что имеет любовницу, трех внебрачных дочерей, последних он пристроил работать в своем же пансионате, — это одна сторона его облика и один круг общения. Другая сфера его проявления — деятельность в сфере бизнеса, которая в пору создания пьесы еще называлась спекуляцией и была уголовно наказуема, она реализуется односторонне — в многочисленных телефонных разговорах.

Как человек, чья молодость совпала с 30-40-ми годами, он с гордостью вспоминает «тогдашние компании», «горячие денечки»: «Мы в непростых, подчеркиваю, условиях устанавливали элементарные основы государственности,… вдалбливали людям в голову азбучные истины,… воплощали в жизнь великие идеи великого человека» (57-58). Говоря «мы», он ни одного конкретного человека не называет, ни одного имени не вспоминает — товарищей, свидетелей его дел, либо нет в живых, либо он их боится — они ему не нужны. Единственными родными душами для него оказались агенты другой, тогда вражеской стороны, — Ганнергейты. Благодаря этому становится понятной истинная его деятельность — служба в органах внутренних дел: не случайными оказались упоминания о Беломоре, о быстрых передвижениях с одной стройки пятилетки на другую. Не случайно в нем, по видимости штатском человеке, Цинтия угадала «человека с ружьем».

Кампанеец действует всегда в духе времени, и это подчеркивает сниженная суффиксом семантика слова, от которого образована его фамилия, — кампания. Он воплощает неистребимый дух каждого времени, но это дух нечистый. И в этом качестве он оказывается противоположностью Цапле девятой картины, Цапле в белых одеждах, Цапле, напоминающей о Господе. Противоположность — это тоже тип связи — связи со знаком минус, взаимоотрицания.

Не имеющий сподвижников по деятельности в соответствующих органах сталинской эпохи (или утаивающий их), Кампанеец оказываетя буквально окружен людьми, могущими вызвать подозрения аналогичного рода в современности. Речь идет именно о возможности. Когда-то в пьесе Е.Шварца «Тень» Аннунциата, рассказывая о том, что герои известных сказок живут в их стране, упомянула о людоеде: он до сих пор жив и работает оценщиком в ломбарде. А потом, по ходу действия, выяснялось, что в этом качестве подрабатывают хозяин гостиницы Пьетро, журналист Цезарь Борджиа… Являются ли они людоедами, становится ясно из их поведения, из действия. Так и в пьесе Вас.Аксенова «Цапля» целый ряд деталей позволяет подозревать в контактах с соответствующими организациями «подозрительного» уже по ремарке Лешу-сторожа(4), «еще более подозрительного» Лешу-швейника, Моногамова, Степаниду. Среди сторожей, работников гостиниц всегда особенно охотно вербовали своих агентов охраняющие государство службы. Только ли функции охраны пансионата выполняет Леша-сторож? Дежурной по этажу гостиницы работала когда-то Степанида, она хорошо знает правила «ответственной организации» и упрекает мужа в нарушении их. Таким образом, возникает подозрение, что и Моногамов служит не по одному ведомству. Оно усиливается после его разговора с неожиданно для всех «прибывшим» Лешей-швейником. Последний, предварительно спросив Моногамова о чине, предупреждает о возможных последствиях встреч с Цаплей:»(шепотом.) Вы играете на грани огромного фола. Повторяю, я вам ничего не говорил, но.. вы подумайте прежде, чем вступят в силу железные законы драмы… (оглядываясь). Это ничтожество, так называемый сторож, не нашел в себе силы вас предупредить, а когда я прибыл, было уже поздно» (80).

Таким образом, большая часть действующих лиц пьесы, а мужчины почти все, объединены подозрением в причастности к секретной службе. По ходу действия становится ясно, что одни отдавались этой службе со страстью (Кампанеец, Ганнергейты), другие — исполняя долг (Леша-швейник, вероятно, Степанида), третьи — нехотя, уклоняясь (Леша-сторож). А кто-то (Моногамов) как будто и вовсе забыл, чту было условием его поступления в ВИЯК, работы в ЮНЕСКО; ему кажется, что он свободен от былых обязательств. Он слышит зов Цапли, он идет на голос природы — забыв о близости границы, о разных подданствах, идет навстречу своей судьбе.

(1голосов, средний: 4,00 out of 5)

Загрузка...

Он написал книгу о Неваде и Калифорнии — «Налегке». Он написал цикл очерков о лоцманах и о реке — «Старые времена на Миссисипи». И пришла пора взяться за повесть, которая принесет ему верную любовь подростков всех континентов и времен. В повести, увидевшей свет в 1876 году, речь шла опять о том, что Твен когда-то пережил сам у себя в Ганнибале, мальчишкой, Это были  «Приключения Тома Сойера». Твену казалось, что он пишет для взрослых. Друзья, прослушав первые главы повести, принялись его убеждать, что эта книга — для мальчиков и девочек. Теперь такие споры кажутся нелепыми. «Тома Сойсра» уже второй век с наслаждением читают и взрослые, и дети. Но в то время надо было с полной ясностью определить, кто будущий читатель произведения: одно дело, если взрослый человек, и совсем другое, если школьник.

Для школьников требовалось писать поучительно и ни в коем случае не допуская никаких сцен или даже словечек, которые могли бы показаться хоть чуточку вольными, угрожающими высокой морали. Из-за любого пустяка мог разразиться целый скандал в обществе. Приходилось следить буквально за каждой репликой героев — не дай бог, они выразятся именно так, как и выражались обыкновенные ребята, очень шало ПОХОЖЕ е на собственные изображения в книгах.

Когда Гек Финн рассказывает, почему он сбежал от вдовы Дуглас, решившей положить конец беспутной жизни маленького бродяги, среди прочего, жалуется, что его совсем извели слуги, с утра пораньше набрасывающиеся на него с щетками да гребегянами: «Уж чешут меня и причесывают до чертиков». Твен написал эту строчку и задумался: сказать иначе Гек просто не мог, но допустимо л л помянуть чертиков в книжке, которую прочтут благовоспитанные ученики воскресных школ? Ливи, с карандашом в руках просматривавшая каждую его рукопись, чтобы вычеркнуть все о неприличное», пощадила это место, и даже ее тетушка, [гадавшая в обморок от упоминания нечистой силы, ничего не заметила. А все-таки •«чертиков» в книжке не осталось; подчиняясь тогдашним понятиям, Твен заставил Гека сказать по-другому: «Потом тебе зверски царапают голову гребнем».

Вроде бы мелочь, по говорит эта мелочь о многом. Давным-давно забыты романы и повести, составлявшие круг чтения сверстников Тома Сойера, да и детой самого Марка Твена. Одолеть такие романы можно разве что в, виде тяжкого наказания. Они безжизненны от начала и до конца. В них нет ни одного яркого слова, ни единой мысли, мало-мальски отличающейся от тоскливых наставлений проповедника или набожного школьного учителя. Повествуют они о маленькой Еве л о крошке Ролло, таких ангельски кротких, таких слезливых и чувствительных, что, кажется, сбежишь хоть на край света, лишь бы избавиться от такой компании. Трудно представить себе существо более скудоумное и ничтожное, чем другой образцовый герой этих романов, пай-мальчик, которого прославлял прозаик Горацио Олджер, Он чуть не с колыбели приучил себя из всего на свете извлекать выгоду, поступать разумно и осторожно, ни в чем не перечить старшим да откладывать в копилку цент за центом, чтобы затем вложить деньги в прибыльное дело и уже годам к двадцати сознавать себя богатым человеком, надежно обеспечившим свою жизнь.

Есть в таких книжках и «плохой»- персонаж, бездельник, предпочитающий слоняться по улицам, вместо того чтобы отправиться к молитве, и водящий дружбу не с Ролло, а со всякими оборванцами да богохульниками. Ну, этот уж обязательно вырастет Егегодяем, и еще хорошо, если не убийцей своих же родителей. Вот красноречивый1 пример, куда заводит непочтение к взрослым и равнодушно к заповедям, о которых не устает напоминать с амвона пастырь душ!

Художник чувствует любу» фальшь сразу же, она режет ему ухо, колет глаз. А все эти примерные мальчики и девочки были фальшивы изначально. Они были подделкой под истинных героев, как подделкой под вьющиеся волосы был парик мистера Доббинса, скрывавший от однокашников Тома Сойера раннюю лысину этого незадачливого педагога. Помните, во время экзамена, когда удостовериться в успехах своих детей собрались самые достойные граждане городка, из чердачного люка прямо над головой учителя появилась привязанная за веревку кошка, подцепила парик и была немедленно вознесена обратно на чердак. Открылась сияющая плешь, которую проказливый сынишка местного живописца предварительно покрыл золотой краской. Открылась подлинность там, где так долго господствовала мнимость.

В каком-то смысле повесть о Томе Сойере точно так же обнажила мнимую добродетель всех этих ходульных персонажей тогдашней литературы для детей, показав, что на деле они могут называться героями ничуть не больше, чем могли бы именоваться пышными локонами патлы мистера Доббинса, сделанные из конского хвоста.

Твен много раз говорил, что ему не нравится «литература», потому что в ней слишком много приглаженности, а значит, лжи. «Литература» — это вроде воды, заключенной в какал, где она движется плавно и дремотно, покачиваясь среди прямых, взятых в гранит берегов. Но ведь «настоящий рассказ должен течь, как течет ручей среди холмов и кудрявых рощ». Если на пути ручья встанет валун или русло перегородит поваленное бревно, поток свернет в сторону, закипит, пробивая себе дорогу через каменные выступы и галечные мели, и путь воды не прервется, каким бы прихотливым и извилистым он ни оказался. Л «главное — пройти свой путь; как пройти — не важно, важно пройти до конца».

Первые критики Твена утверждали, что он совсем не умеет писать, «не знает простейших правил повествовательного искусства». Трудно их осуждать за этот наивный и категоричный приговор. Они судили По тем меркам, к которым привыкли. Твен покончил с подобными понятиями о литературе решительно и бесповоротно. Он изгнал из своих книг всяческие условности и жеманнее сюсюканье, персонажей-херувимчиков и законченных маленьких злодеев, надрывные страсти, нарядные словечки и нравоучения, выписанные аршинными буквами, чтобы никто не ошибся насчет их смысла. Всей этой: рухляди износившихся «романтических» шаблонов он противопоставил живое чувство, точность каждой детали, способность попять и воплотить переживания подростка, каким тот был не в книжках, а в действительности, и свободное движение рассказа, не признающего никакой заранее вычисленной композиции, которая с меяанической обязательностью должна под в ости к выводам, высоко-полезным для благочестивых, и нравственных юных умов.

(Еще не оценили)

Загрузка...

 Засев за книгу, он постарался обо всем сказать с необходимой беспристрастностью. Да многое и врезалось в память навеки: древности: Египта, венецианский Мост Вздохов, по которому уводили и:а медленную и мучительную смерть людей, осужденных инквизицией, развалины античных храмов, пестрая толпа на стамбульских площадях, Севастополь, только начавший отстраиваться после ужасных разрушений во время осады, широкие бульвары, проложенные на место змеящихся переулков старого Парижа,— кстати, и баррикады теперь строить сложно, бульвар простреливается пушками напролет.

Твен хотел, чтобы его читатели смеялись чуть не над каждой страницей, и не поскупился на юмор. Он составил афишу римского цирка Колизея и сочинил будто бы выходившую у древних римлян газету, где поединок гладиаторов расписывался в точности так, как провинциальные американские репортеры пишут о гастролях кочующих артистов. Заговорив о крестоносцах, он похвалил покрытый славой меч их вождя Готфрида Бульонского, уверяя, что сам разок махнул этим мечом и рассек подвернувшегося сарацина, как сдобную булку. А говоря о церквах, в которых хранятся святые мощи, не удержался от соблазна подсчитать, что виденных им костей святого Дионисия хватило бы с избытком на два скелета и у Иоанна Крестителя было по крайней мере два  комплекта собственного праха.

Он шутил — иногда грубовато. То и дело проскальзывали у него ноты самоуверенной насмешки над великими свершениями европейского искусства и над именами, которыми гордится все человечество,— над Микеланджело, над Леонардо да Винчи. Все в Старом Свете он воспринимал как американец, который умеет оценить по достоинству и комфорт новеньких отелей, и скорость на железных дорогах, и успехи в промышленности, но мало что смыслит в преданиях и художественных сокровищах, памятниках седой старины и тонкостях живописи. Им овладевало безудержное веселье и в знаменитых итальянских галереях, и при виде полуразрушенных дворцов, считающихся чудом архитектуры.

Все это становится понятным, если вспомнить, когда писались «Простаки за границей». Только что отгремела Гражданская война. Америка окрепла, она развивалась темпами,  уже

непосильными Европе. Едва ли не единодушно американцы были убеждены, что будущее принадлежит их родине, н еще Еге пришло время задуматься над тем простым фактом, что деловая хватка и богатство культуры — вещи не только не близкие, но, скорее, противоположные одна другой.

Твен тоже верил, что Америка вскоре потеснит весь остальной мир, а ее культура — простая и здоровая, не то что пропыленные европейские шедевры, до которых никому, в общем-то, нет дела,— станет таким же образцом для всего света, как американские фабрики, фермы, судоверфи. Пройдет не так уж мало лет, пока он увидит, до чего такие представления были наивны и плоски.

Ну а сейчас он подтрунивал над простаками, которые горели желанием немедленно подавить чужеземцев своим американским величием и стереть их в порошок, но и сам смотрел на многое так же, как они. В молодости не один художник испытал это наивное стремление разделаться со всеми своими предшественниками, сокрушить все до него сделанное, словно самому ему тесно, пока рядом стоят другие — и современники, и тем более мастера прошлого. С возрастом эта самоуверенность пропадает, как пропала она и у Твена. Но он был ею наделен больше, чем многие. Может быть, оттого, что ощущал в себе настоящую силу и настоящую, самобытность таланта. А скорее — по той причине, что и его сильный талант все же нес на себе очень ясный след эпохи, со всеми ее заблуждениями, со всеми предвзятыми и ложными понятиями.

Он улыбался — искренне, радостно, беззаботно. Он предчувствовал близкий и прекрасный поворот судьбы. На «Квакер-Сити» вместе с Твеном плыл молодой человек, как-то показавший ему медальон с портретом сестры — миловидной, застенчивой, совсем юной девушки по имени Оливия Лэнгдон, дочери крупного бизнесмена, владельца нескольких угольных шахт. Два года спустя он добьется, наконец, ее согласия стать миссис Клеменс. И в этот день напишет родным: «Я так счастлив, что рвусь снять скальп « первого, кто подвернется под руку».

Минует тридцать с лишним лет семейной жизни, в которой будут свои полосы штормов и жестоких потрясений, но такой же нежной сохранится любовь и таким же стойким останется сознание счастья.

Только эти штормы, эти потрясения бесследно все-таки не пройдут: к ним прибавится и чувство горького разочарования в надеждах, которые прежде внушала Америка, и растущее неверие в справедливый мир близкого будущего, а в итоге исчезнет и беззаботная улыбка, пленяющая читателей молодого Марка Твена.

(1голосов, средний: 5,00 out of 5)

Загрузка...

Войнович высмеивает также довольно ограниченных любителей научной фантастики, иронизируя над такими жанровыми признаками, как путешествие во времени (которое ничуть не отличается от обычного авиаполета), космического путешествия (единственной замеченной Карцевым неожиданностью был его старый приятель гэбист Лешка Букашев, высланный на околоземную орбиту, ибо в роли Гениалиссимуса он оказался слишком непредсказуемым и болтливым): а также над реализованной коммунистической утопией, которая повторяет и усиливает все худшие аспекты советской действительности», — пишет Эдит Клоус.

Как настоящий реалист, он рассказывает «только о том, что сам видел своими глазами. Или слышал своими ушами. Или мне рассказывал кто-то, кому я очень доверяю. Или доверяю не очень. Или очень не доверяю. Во всяком случае, то, что я пишу, всегда на чем-то основано. Иногда даже основано совсем ни на чем. Но каждый, кто хотя бы поверхностно знаком с теорией относительности, знает, что ничто есть разновидность нечто, а нечто — это тоже что-то, из чего можно извлечь кое-что.

Я думаю, этого объяснения достаточно, чтобы вы отнеслись к моему рассказу с полным доверием».

Частные (и частые) случаи пародирования в романе очевидны. Судьба Александра Исаевича Солженицына, его политические воззрения эмигрантского периода, образ жизни в изгрании — все это легко угадывается в романе в колоритной фигуре Сим Симыча Карнавалова. «Глыбы», которые он пишет, напоминают и «узлы» эпопеи «Красное колесо», и сборник «Из-под глыб». Пародируются и различного рода абсурдные инструкции, регламентирующие практически всю жизнь.

Но где протекает эта жизнь? Воспользовавшись «космопланом», Роман Карцев отправляется в будущее, на 60 лет вперед. И что же он видит? Светлое будущее провозглашено в одном, но подлинно коммунистическом городе — МОСКОРЕПЕ, Московской ордена Ленина Краснознаменной Коммунистической республике. Правящая здесь Коммунистическая партия государственной безопасности — КПГБ — объявила одним из своих основателей Иисуса Христа.

Жанр антиутопии вообще дал много примеров пародирования сакрального. Видимо, некая сатирическая «подоснова» жанра, его разоблачительная направленность способствует накоплению и выражению пародийных элементов. Так, в «Любимове» А.Терца пародируется евангельский мотив превращения воды в вино: Леня Тихомиров превращает в водку обычную речную воду.

Много места отведено пародийному использованию церковной тематики и у Владимира Войновича. Писатель предсказывал в романе смыкание ортодоксально-коммунистических и церковных деятелей, взаимопроникновение обеих идеологий, причем в извращенной, пародирующей саму себя форме. Так, в Москорепе широко распространен обряд «звездения» (аналог крещения), «перезвездиться» и означает: перекреститься.

Скорее комичной, нежели зловещей, предстает в романе фигура отца Звездония — главного церковного иерарха коммунистической церкви, генерал-майора религиозной служжбы. Постановлением ЦК Коммунистической партии Государственной Безопасности и Указом Верховного Пятиугольника в Москорепе учреждена Коммунистическая Реформированная Церковь, цель которой: «воспитание комунян в духе коммунизма и горячей любви к Гениалиссимусу».

Церковь присоединялась к государству «при одном непременном условии: отказа от веры в Бога». Как и другие конфессии, Коммунистическая Реформированная Церковь также имеет своих святых: это святой Карл, святой Фридрих, святой Владимир, герои всех революций, всех войн и герои труда. Есть также и праведники: это те, кто выполняет производственные задания, соблюдает производственную дисциплину, слушается начальства и проявляет бдительность и непримиримость к чуждым идеологиям.

Еще одна неожиданность встречается в романе Войновича: роман — результат творчества — существует на грани эмпирической реальности. Ответственность художника за написанное оказывается тем более явной, что персонажи могут оживать и требовать от автора изменения свой судьбы. Дар творчества, демиургическое начало поднимает Карцева над персонажами-комунянами: с одной стороны, герой-повествователь нарочито приземлен своими привычками, связью с Искриной, явно несерьезным, «неклассическим» — несмотря на прозвание «Классик» — отношением к миру и ко всем проблемам, но, с другой стороны, он обладает божественным даром, и его негорящий роман оказывается жизненнее многих реально существующих, но смертных людей. За роман приходится претерпевать муки и унижения, но роман — акт творчества.

Для коммунян, знающих лишь «безбумажную» литературу, акт творчества оказывается страшным, роковым, ибо он тут же реализуется. Потому-то и уговаривает Карцева маршал Берий Ильич вычеркнуть Сим Симыча. Вычеркнутый из романа — он будет вычеркнут из жизни. Пространственная модель романа Войновича » перелицовывает», травестирует пресловутую «священную территорию», доводя ее идею до полного абсурда, переводя само представление о ней в трагикомическую плоскость.

У Войновича буффонада с переодеваниями и подменой имен становится трагедией. Утопия не выдерживает личностной проверки и превращается в антиутопию. Пародирование становится в творчестве Войновича структурообразующим принципом, мерилом жанра, главным ключом к постижению его своеобразия.

На ироничесоком «монтаже аттракционов» держится весь «Остров Крым» Вас. Аксенова, где множество самых разнообразных пародийно подсвеченных аттракционов: гонки «Аттика-ралли», высадка советского десанта под спокойное лживое объявление теледиктора о военно-спортивном празднике «Весна», парад стариков-офицеров, символизирующий торжественную и окончательную капитуляцию Добровольческой Армии: «У подножия статуи Барона стояло каре — несколько сот стариков, пожалуй, почти батальон, в расползающихся от ветхости длинных шинелях, с клиновидными нашивками Добровольческой Армии на рукавах, с покоробившимися погонами на плечах. В руках у каждого из стариков, или, пожалуй, даже старцев, было оружие — трехлинейки, кавалерийские ржавые карабины, маузеры или просто шашки. Камеры Ти-Ви-Мига панорамировали трясущееся войско или укрупняли отдельные лица, покрытые старческой пигментацией, с паучками склеротических вен, с замутненными или, напротив, стеклянно просветленными глазами над многоярусными подглазниками… Сгорбленные фигуры, отвислые животы, скрюченные артритом конечности… несколько фигур явилось в строй на инвалидных колясках».

Остров Крым — страна благоденствия, страна благополучия. Это изобилие дается, казалось бы, легко. Никаких усилий для его достижений не прилагают. Остров Крым — страна Золотого Века. В этой абсолютно благоприятной атмосфере сохранились реликты истории. Остров открыт миру. Фактически он является островом только для СССР. Точнее, СССР — оторвавшаяся часть мирового сообщества. Остров же принадлежит всему цивилизованному человечеству. Он — воплощение космополитической сути человечества.

Что же разъедает психологию островитян? Ностальгия. У них нет ни национальной почвы, ни культурной перспективы. Культура здесь — это современная массовая культура. Остров уже движется к некоему единому человечеству (родословная Меркатора). Даже язык становится вроде эсперанто.

Но можно ли для двух различных путей найти исторически единый, общий? Можно ли найти примиряющую, объединяющую идею? Вопрос определяется не только собственно литературным интересом. Начиная с Петра I, Россия пыталась сориентироваться на западный путь равзития. С отказа от славянско-иллирийской идеи начинается этот поиск.

Победа Лучникова в гонках «Антика-ралли» — это его единственный и последний триумф. Это полученное право доказаать победоносность своей идеи. Граф Владимир Новосильцев погиб в гонках, и теперь Лучников объявляет о создании Союза Общей Судьбы — русского политического клуба.

Лучников полон оптимистических надежд. Он призывает размышлять и дискутировать, но для себя он уже все решил, причем решил за всех островитян. Лучников — столько же фаталист, сколько и оптимист. Он, как и Марлен, тоже знает «Основополагающую», только разные они, эти основополагающие идеи у разделенных границами друзей.

Что перевесит в нем: национальное или космополитическое? Лучников понимает: «Выбор Общей Судьбы обернется для нас всех жертвой. О масштабах жертвы мы можем только догадываться. Что касается самого выбора, то он формулируется нами так: сытое прозябание на задворках человечества или участие в мессианском пути России, а следовательно, в духовном процессе нашего времени».

Но что понимать под участием в «духовном процессе»? На что рассчитывают летчик Чернок, промышленник Мешков, профессор Фофанов, дипломаты Сабашников и Беклемишев? И может быть, правы гарвардские профессора, утверждающие, что «это типичный русский садомазохизм»?

Если славянофильские ценности — идеал общины, державности (органической связи личности и человеческого сообщества) «ушли» в русскую утопию, то антиутопия сохраняет и поддерживает ценности «западнические» — суверенность личности, идеологию «гражданина мира», ориентацию на преимущественное следование западным образцам.

Опровержение утопии начинается с того, что происходит отказ от догм. Этот отказ от догм персонифицирован у Вас. Аксенова в образе Кузенкова.

Марлен Михайлович Кузенков — это человек, который мог стать одним из реформаторов. Ему чуждо имперское советское сознание, он живет совершенно иными переживаниями. Кузенков называет себя самым реакционным человеком в стране, ибо «может быть, никто так страстно, как он, не противостоит в душе слиянию этой малой страны с великой метрополией». Самому Марлену Кузенкову — наиболее благоразумному и едва ли не самому трагичному из героев «Острова Крым» — тоже нелегко расставаться со своими догмами. Одна из таких догм — ничтожество личности перед всесилием «Основополагающей»… Как мог юнец-лейтенант затормозить колесо истории? Да и разве сможет сам Марлен Михайлович сделать что-либо подобное, хотя бы выступить перед камерами Ти-Ви-Мига? Но сомнение в его сознании зародилось только тогда, когда он смог чуть более трезво взглянуть на марксизм, на те его догмы, которые связаны с «ролью личности в истории», «поступательным ходом исторического процесса». Незаметно для самого себя «генеральный консультант по вопросам Зоны Восточного Средиземноморья» стал ближе к тем критически настроенным интеллектуалам, которых в партийной верхушке называли неполноценными гражданами. В секретных архивах он впервые узнал о событиях 20 января 1920 года, когда 22-летний лейтенант британского флота Ричард Бейли-Лэнд, сменный командир одной из башен на линкоре «Ливерпуль», в одиночку сумел остановить многотысячные колонны Красной Армии, взломав гигантскими снарядами лед, по которому они двигались. Раньше ему казалось, что даже Чонгарский сорокамильный пролив неожиданно — впервые за столетие! — замерз в полном соответствии с логикой классовой борьбы. И вдруг — «престраннейшим образом классовое сознание стало уступать место соблазну военной победы».

Кузенков — главный оппонент Лучникова. Крым он любит совсем иной любовью, понимая всю его уникальность. Неожиданно, вопреки всем естественным и неестественным, придуманным, законам Крыму удалось выжить, не только выжить, но и разбогатеть, сохранить свободу для своих граждан. И если Лучников думает, что Крым прибавит храбрости советским людям, то Кузенкова на мякине не проведешь: он-то точно знает, что на самом деле крымчане проникнутся лишь всепроникающим слизистым страхом… И он с грустью наблюдает, как к Союзу Общей Судьбы присоединяется ультраправая «Волчья Сотня», один из лидеров которой расписывает Советы так, словно нет ни коммунизма, ни всеобщей слежки, ни горячечного энтузиазма бесплатных каторжных будней, и лишь восхищается мощью империи и провозглашает ХХI век веком русских.

Отношение к идее Общей Судьбы — решающее для персонажей романа. Каждый должен выразить свое мнение об этой главной пружине сюжета.

Юрий Игнатьев-Игнатьев, перешедший из «Волчьей Сотни» в партию «коммунистов-нефтяников», называет себя единственным представителем тех немногих сил «на Острове, которые противостоят идее СОСа… Мы, семь левых партий, единственные, кто может хоть что-то сделать против СОСа…», — говорит он Кузенкову (293).

Во время их беседы по ТИ-Ви-Мигу показывают трех ленинградских мальчишек в шинелях с поднятыми воротниками и в черных шарфах, обмотанных вокруг шеи. От имени Комитета «Новые Правые Крестовского острова» они требуют немедленного ареста Андрея Лучникова.

Встреча с Лучниковым на берегу — последняя для Кузенкова возможность предостеречь его: «Вот как? Ты сторонник постепенности, Лучников? — бормотал, борясь с неудержимым смехом, Марлен Михайлович. — Ты хочешь только себя принести в жертву, да? Всех остальных ты хочешь спасти? Мессианство? Выход в астрал? Протоптал себе дорожку на Голгофу? Ты не понимаешь разве, что дело не в мудрости наших мудрецов и не в твоей жертвенности?» Все приобретает оттенок театральности, наглядности, срежиссированности: «Вал накрыл его, потом швырнул на гребень. В луче прожектора было отчетливо видно, как в голову ему въехало толстенное бревно. Через мгновение вода накрыла и Лучникова» (301).

На Остров Крым никто не приплыл (разве что Антон с двумя девицами из Турции). Добраться до острова по льду Красной Армии тоже не удалось. Оттуда можно уплыть, но туда можно только прилететь.

Еще до того, как Остров Крым захвачен Советской армией, герои начинают расставаться со своими представлениями о нем, со своими догмами. Ибо Остров Крым — это оселок, некий пунктик, с которым связываются собственные представления о мире, собственная философия истории. Околдованные идеей СОСа, крымчане даже не сопротивляются — достаточно вспомнить последний разговор Чернока и молодых офицеров:

«- Да, мальчики, мне тоже приходила в голову эта мысль, сказал он. — Больше того, она мне даже и ересью не кажется. Я почти уверен, что «форсиз»…

— Да! — вскричал Кронин. — Если бы это был неприятель, если бы это была армия вторжения, мы бы сбросили их в море!

— Боюсь, что мы бы их просто уничтожили, — холодно улыбнулся Ляшко» (333).

Они даже не догадываются, что «армия вторжения» — вот она, бестолково топчется на крымских автострадах и с дикарским любопытством заглядывает в крымские супермаркеты, обеспечивая своей неисчислимой силой завтрашнее советское «изобилие»…

Остров Крым опровергает героев, чтобы в конце романа быть раздавленным — без всякой дискуссии о разнице мировоззрений, о тяготении друг к другу расколотых кусков российской нации.

Остров — попытка сохранить свою «русскость» без демагогических рассуждений о жертвенности. Но невозможно совместить такие абстракции, как национальное достоинство и своеобразие исторического пути русского народа, с реальностями самого что ни на есть реального социализма.

Люди тяготятся своей свободой, им тяжело делать свой нравственный выбор. Мощь тоталитарной машины весьма привлекательна, если ты не находишься внутри ее и если не твоя судьба крохотной шестеренкой вертит ее жернова.

Соблазны статистической мощи развитого социализма оказываются сродни соблазнам раннего фашизма, с его культом изобилия и силы.

Люди игнорируют реальность, когда тянутся к мечте. Думают о высокой жертве, а сталкиваются с примитивным доносом, надеются на изысканную роскошь человеческого общения, а будут опасаться высказать вслух самые обычные свои мысли. Хотят реализовать свои духовные потенции, а будут замкнуты в бестолково-строгих идеологических границах.

Андрей Немзер утверждает вторичность романа «Остров Крым», хотя бы по сравнению с «Ожогом». (7) Но дело в том, что произведения, написанные в жанре антиутопии, в большей мере тяготеют к жанровым традициям, нежели к индивидуальным стилевым особенностям писателей. Многие из тех недостатков романа, на которые обращал внимание критик, просто относятся к жанровым особенностям литературной антиутопии. К тому же В.А.Свительский вполне убедительно доказал, что иронический пересказ фабулы — излюбленный прием А.Немзера — в случае с «Островом Крым» недостаточен. (8)

Итак, утопия и антиутопия довольно активно развиваются в литературе русского зарубежья. И у Гладилина, и у Аксенова, и у Войновича мы видим преобладание одних и тех же жанровых признаков — при всех различиях между стилевыми манерами. Антиутопия в творчестве этих писателей отличается от утопии своей жанровой ориентированностью на личность, на ее особенности, чаяния и беды, словом, антропоцентричностью. Личность в антиутопии всегда ощущает сопротивление среды. Социальная среда и личность — вот главный конфликт антиутопии.

(1голосов, средний: 5,00 out of 5)

Загрузка...

В советское время в течение многих десятилетий история нашей литературы, как и история нашего Отечества, во многом упрощалась и обеднялась. Это выражалось в том, что книги таких писателей, как Зощенко, Булгаков и Платонов, оказались недоступными читателю, а суть их творчества извращенной и оклеветанной. Но, несмотря на жестокий идеологический контроль, духовное сопротивление в литературе никогда не прекращалось. Из глубин литературы встают имена художников, особенно жестоко гонимых режимом, всеми условиями жизни обрекаемых на молчание и творческую гибель, однако же создавших свои нестареющие книги, вопреки страшному давлению, созданному тоталитарный государством. Это М. Булгаков, А. Платонов, А. Ахматова, О. Мандельштам, Б. Пастернак, М. Зощенко, А. Солженицын. Сегодня эти имена известны всем.

На долю Михаила Михайловича Зощенко выпала слава,
редкая для человека литературной профессии. Ему понадобилось всего
тричетыре года работы, чтобы в один прекрасный день вдруг ощутить
себя знаменитым не только в писательских кругах, но и в совершенно
не поддающейся учету массе читателей.

Да, слава Зощенко была небывалой для нашей литературы. Но чем же
ее объяснить? Чем объяснить, что на книги Зощенко, по выражению К.
Чуковского, с каждым годом все возрастал и возрастал «ненасытный
читательский спрос»?

Зощенко писал: «Я пишу очень сжато. Фраза у меня короткая.
Доступная бедным. Может быть, поэтому у меня много читателей».Не
мало ли для такого успеха? Не мало. Далеко не каждый, даже очень
хороший писатель, познавший жизнь простого народа и задавшийся
целью, своим трудом принести ему реальную помощь, способен
спуститься с литературных высот и заговорить с людьми, о которых и
для которых он пишет, на их повседневном, понятном им языке и в
той же тональности, в какой говорят они между собой в обыденной для
себя обстановке: в семье, на работе, в трамвае.

На что же направлена сатира М. Зощенко? По меткому определению В.
Шкловского, Зощенко писал о человеке, который «живет в великое
время, а больше всего озабочен водопроводом, канализацией и
копейками. Человек за мусором не видит леса». Ему надо было открыть
глаза. В решении этой задачи и увидел Михаил Зощенко свое
назначение. Это и стало впоследствии великим литературным
достижением этого уникального писателя.

О чем же пишет М. Зощенко? Темы его рассказов разнообразны это
неустроенный быт, кухонные «разборки», жизнь бюрократов,
обывателей, чиновников, комичные жизненные ситуации. Читая
произведения Зощенко, мы отчетливо представляем себе Москву 2030
х годов. Мы видим коммуналки, тесные, общие кухни с чадящими
примусами, где частенько разгораются ссоры, а иногда и драки. Мы
вместе с Зощенко смеемся над жуликом, дрожащим перед вызовом в
прокуратуру, над обеспеченными молодыми людьми, которые готовы
жениться, даже не рассмотрев будущую жену. Рассказ «Баня» в каждом
человеке вызывает улыбку. Разве не комично, что люди должны в бане
привязывать номерок к ноге. «Номерки теперича по ногам хлопают»,
жалуется герой рассказа. Не менее комичен рассказ о больнице, где
перед больными висит плакат: «Выдача трупов с трех до четырех».
Зощенко оставил нам более тысячи рассказов и фельетонов, пьесы,
киносценарии, критические статьи и многое другое всего около ста
тридцати книг вышло при его жизни. Разбираясь в его наследии, думая
над ним, мы, конечно же, вспомним Гоголя, СалтыковаЩедрина,
Чехова, и еще раз подивившись тому, сколь стойки и неувядаемы
традиции классической русской сатиры, где смех всегда был лишь
внешней формой, за которой всегда стояло идущее от сердечной боли
гражданское содержание, мы неминуемо придем к мысли, что Зощенко
из этого ряда, что он, как и его великие предшественники, верил в
народ, в его ум и трудолюбие, в способность заглянуть в себя и
расстаться с тем, что мешает его историческому движению.

Идейнохудожественная перестройка М. Зощенко показательна в том
отношении, что она сходна с рядом аналогичных процессов,
совершавшихся в творчестве его современников. В частности, у И.
Ильфа и Е. Петрова новеллистов и фельетонистов можно
обнаружить те же тенденции. Наряду с сатирическими рассказами и
фельетонами на страницах «Правды» и других изданий печатаются их
произведения, выдержанные в лирикоюмористическом ключе.
Широкая сфера интересов писателей, пытливое исследование причин
многообразных отрицательных явлений жизни запечатлелись в
новеллах, фельетонах Ильфа и Петрова. Сатириков волновало все от
коренных вопросов строительства новой культуры до организации
разумного отдыха в парках и внешнего облика человека. Выступая
против тех, кто извращает законы и нравственные нормы, Ильф и
Петров были суровы и беспощадны к бюрократам, перестраховщикам,
конъюнктурщикам, к многочисленным фактам равнодушия и
черствости.

«Двенадцать стульев» и «Золотой теленок» соединили в себе и юмор
характеров, и комизм положений, в которые попадают герои, и
остроумную манеру языка, которым написаны эти произведения.
Сатира в них направлена на уходящий мир, который в произведении
представлен Ипполитом Матвеевичем, на то, что у людей не осталось
никаких духовных ценностей Эллочка Людоедка одна из таковых.
Похождения Великого Комбинатора, как называет себя главный герой
двух романов, это похождения незаурядного плута, проходимца,
насмешника. Но всмотритесь! До чего же нам это знакомо! Ведь мы
каждый день сталкиваемся с такими же Остапами Бендерами, они
окружают нас повсюду. Кругом фиктивные конторы, банки,
напоминающие контору «Рога и копыта». Мне кажется, все это и
обуславливает неувядающий интерес к произведениям Ильфа и
Петрова, это и делает их такими современными и актуальными в наши
дни.

Сатира, словно прожектор, высвечивает все недостатки и пороки
общества. В самом начале нашего века писатель, которому суждено
было столкнуться с жестокостью жизни и непониманием своего
творчества, создал бессмертный роман «Мастер и Маргарита». Зовут
этого писателя Михаил Афанасьевич Булгаков. Ранняя сатирическая
проза Булгакова была частично опубликована в его сборниках «Роковые
яйца» и «Дьяволиада». Повесть «Собачье сердце» была конфискована
«органами». После этого при жизни писателя книг у него не было.
Пьеса «Дни Турбиных»была разрешена только о МХАТе и выдержала
там при жизни писателя почти тысячу спектаклей. Остальные пьесы
«Зойкина квартира», «Багровый остров», «Адам и Ева», «Бег»,
«Блаженство», «Кабала святош» были либо скоро сняты с репертуара,
либо вообще не разрешены. При жизни писателя роман «Мастер и
Маргарита» также не увидел свет.
Сатира Булгакова несколько напоминает сатиру СалтыковаЩедрина.
Эпоха, изображенная в булгаковском романе, дает нам яркое
представление о жизни Москвы в те далекиегоды. Писатель смеется
над примитивностью жилищных условий, тяжбой изза квартир.
Недаром Воланд замечает, что квартирный вопрос совершенно
испортил москвичей. В романе нашли свое отражение и начинающиеся
в тридцатые годы массовые незаконные аресты. Так квартира номер
пятьдесят, в которой поселился Воланд, и прежде «пользовалась дурной
славой», потому что и до его появления из нее бесследно исчезали
жильцы. И понятна мгновенная реакция Степы Лиходеева, который,
едва увидев, как описывают квартиру погибшего Берлиоза, еще ничего
не зная о его судьбе, трусит и с огорчением вспоминает, что как раз
всучил Берлиозу статью для напечатания и вел с ним сомнительные
разговоры. В этой сцене отчетливо видна атмосфера доносов и
подозрительности, такая Типичная для тридцатых годов.

Поместив в Москву тридцатых князя тьмы Воланда и его свиту,
Булгаков обнажает внутренний мир доносчиков, развратников, сутяг и
прожигателей жизни. Воланд появляется, чтобы. покарать взяточников,
лихоимцев, предателей. Суд вершится над ними не по законам добра, а
наоборот, они предстают перед судом преисподней. Сеанс черной
магии, который Воланд дает в столичном варьете, в прямом и
переносном смысле «раздевает» присутствующих граждан.
После смерти в 1940 году Булгаков был забыт на многие годы. Второе
рождение писателя произошло через четверть века, после
опубликования в 1967 году романа «Мастер и Маргарита». Судьба
Булгакова подтвердила неожиданный афоризм предсказания Воланда о
том, что «рукописи не горят». Будто заранее было предсказано, что
Михаил, родившийся в Киеве в семье преподавателя духовной
академии, пройдет через такие испытания эпохи, через войны и
революции, будет голодать и бедствовать, станет драматургом, узнает
вкус славы и гонения, а спустя четверть века вернется к нам своими
книгами.

Итак, традиции, заложенные русской сатирой XIX века, были блестяще
развиты писателями начала XX века Зощенко, Булгаковым, Ильфом и
Петровым. Эти традиции продолжают .развиваться и в современной
литературе. Я думаю, что наше время тоже остро нуждается в крупных
талантливых сатириках, которые смогли бы нам открыть глаза. А темы
и жизненный материал, на мой взгляд, писатели с легкостью могут
найти в нашей действительности.

(1голосов, средний: 5,00 out of 5)

Загрузка...

Русская литература всегда была тесно связана с нравственными исканиями нашего народа. Лучшие писатели в своих произведениях постоянно поднимали проблемы современности, пытались решить вопросы добра и зла, совести, человеческого достоинства, справедливости и другие. Наиболее интересными являются произведения, в которых поднимаются проблемы, связанные с нравственностью человека, с его исканиями положительного идеала в жизни. Одним из писателей, который искренне болеет за нравственность нашего общества, является Валентин Распутин. Особое место в его творчестве занимает повесть «Пожар» (1985 г.). Это размышления о нашем современнике, о гражданском мужестве и нравственных позициях человека. Краткий сюжет: в Сосновке
разразился пожар, на него сбежался весь поселок, но люди оказались бессильны перед разбушевавшейся стихией.

На пожаре было немного тех, кто рискуя своей жизнью, отстаивал народное добро. Многие же пришли «погреть руки». Люди спасали хлеб. Спасенный магазинчик ничто по сравнению с человеческими Жизнями, с огромными
сгоревшими складами, с растащенным народным добром. Пожар это итог всеобщего неблагополучия. Людей развращает неуютность быта, скудность духовной жизни, бездушное отношение к природе. Многие проблемы нашей современности, в том числе и нравственные, поднимает Анатолий Приставкин в повести «Ночевала тучка золотая.». Он остро ставит вопрос национальных отношений, говорит о связи поколений, поднимает тему добра и зла, говорит о многих других
вопросах, решение которых зависит не только от политики и
экономики, но и от уровня общей культуры.

«Для человека национальность, и не заслуга, и не вина, если в стране
утверждают иначе. Значит, несчастная эта страна», писал Роберт
Рождественский.

Повесть «Пожар» вся пронизана болью, так и хочется крикнуть: «Так
больше жить нельзя!» Пожар вовне стал только мрачным отсветом того,
что давно иссушает душу. Нужно спасать человеческую душу, писатель
говорит, что опору жизни нужно искать в душе своей. Распутин остро
выразил то, что чувствовали многие нужно звать людей, заставить
очнуться, все равно отступать больше некуда. Писатель пишет, что,
когда, вместо правды, человеку систематически преподносится ложь,
это страшно. В часы пожара главному герою открывается истина:
человеку нужно быть хозяином родной земли, а не равнодушным
постояльцем, нужно искать сближения с природой, нужно
прислушаться к самому себе, нужно очистить свою совесть.

Моим любимым писателем всегда был Даниил Гранин, потому что этот
автор обладает незаурядным дарованием, все его повести интересны
тем, что в них он ставит острые проблемы сегодняшнего дня. Я не могу
назвать ни одного писателя, который сравнился бы с ним по
разносторонности как проблемных, так и .чисто художественных
интересов, хотя Гранин писатель одной общей проблемы. Гранин
окончил технический институт, работал инженером, поэтому все то, о
чем он пишет, хорошо знакомо ему. Его романы «Искатели», «Иду на
грозу», «Картина» принесли ему заслуженный успех. В центре многих
его произведений стоит проблема «ученый и власть». Гранин подходит
к проблеме об образе жизни, как результате раз и навсегда сделанного
человеком выбора. Обратного пути нет, как бы мы этого не желали.

Судьба человека от чего она зависит? От целенаправленности
личности или силы обстоятельств? В повести «Эта странная жизнь» он
показывает реальную человеческую судьбу, реальную личность.
Главный герой Александр Любищев был настоящим ученым.
«Подвига не было, пишет Гранин, но было больше, чем подвиг
была хорошо прожитая жизнь». Работоспособность и энергичность его
недостижимы. С молодости Любищев уже твердо знал, что он хочет, он
жестко запрограммировал, «выбрал» свою жизнь, которую подчинил
одному служению науке. От начала до конца он был верен своему
юношескому выбору, своей любви, своей мечте. Увы, под конец жизни
многие его считают неудачником, потому что личного благополучия он
не достиг. Он не гнался за престижными должностями, за большими
окладами и привилегиями он просто тихо и скромно делал свое дело,
был настоящим подвижником в науке. Именно такие люди, наши
современники, двигали технический прогресс. Честность и
принципиальность эти качества многие в жизни с годами утрачивали,
но лучшие из людей не гнались за минутным успехами, почестями, а
работали во имя будущего.

Проблема жизненного выбора остро стоит в другой повести Гранина
«Однофамилец». Герой этой повести прораб, в прошлом подававший
большие надежды математик. Гранин как бы сталкивает два варианта
судьбы в одном человеке. Кузьмин, главный герой, был человеком
предельной честности и порядочности, но судьба сломала его, он
движется по жизни «подхваченный общим потоком». Проблему выбора,
проблему поступка, от которого может зависеть вся судьба человека,
Гранин анализирует не только через судьбу Кузьмина, но и на судьбе
старшего поколения в науке, на судьбе совсем молодых ученых
математиков. В центре повести конфликт между учеными, которые
видят разные цели в своей работе. Маститый ученый Лаптев ради того,
чтобы «стереть с лица земли» другого ученого Лазарева, сломал судьбу
Кузьмина (ученик» Лазарева), он пожертвовал его человеческой и
научной судьбой вроде бы из гуманных соображений: направление, в
котором работали Лазарев и Кузьмин, по его мнению, было ошибочно.
И только спустя годы, когда Кузьмин бросил математику, его первые
студенческие работы были признаны крупнейшими математиками
мира. Ученый из Японии сделал большое открытие, ссылаясь на
забытую оригинальную работу русского студента Кузьмина, который по
непонятным причинам недовел свое открытие до конца. Так Лаптев
сломал судьбу крупного русского ученого. В этой повести Гранин
продолжает тему, которую начал писать еще в 60е годы в романе «Иду
на грозу». Этот роман принес Гранину всесоюзную известность. Так от
проблемы выбора героем своего пути Гранин переходит к проблеме
судьбы человека, проблеме осуществления данного ему таланта. Сейчас
идет духовная перестройка человека как личности.

Катастрофа нашего времени в том, что мы часто не слышим друг друга,
мы эмоционально глухи к чужим проблемам и бедам. Литература
нравственно нас воспитывает, формирует наше сознание, открывает
нам глубины прекрасного, которое часто в повседневной жизни мы не
замечаем.