С середины 60-х годов стали все отчетливее ощутимы симптомы отката от демократических завоеваний периода «оттепели». Газеты продолжали печатать все те же реляции с полей очередных битв за урожай, каждый полет в космос подавался как свидетельство превосходства советского строя над капитализмом, статистические сводки в газетах демонстрировали экономический прогресс страны и рост материального благосостояния советского народа. Только в юбилейных статьях, посвященных видным деятелям страны, исчезали упоминания о причинах гибели почти каждого из них в 1937-1938 годах. Словом «волюнтаризм» заменили формулу «нарушения социалистической законности и отступления от ленинских норм государственной и партийной жизни», свержение Хрущева подавалось как защита демократических завоеваний.
Свидетельством того, что далеко не все благополучно в стране победившего социализма, стала разработка экономической реформы, названной по [rkey] имени тогдашнего председателя Совмина СССР косыгинской. Реформа эта, представлявшая собой первую робкую попытку дать хотя бы маленькую толику экономической самостоятельности производителям, освободить их от жесточайшей директивной регламентации сверху, была принята под фанфары и тихо спущена на тормозах. С 1963 года стали закупать зерно за границей. Полки магазинов становились все просторнее, очереди в продуктовые магазины все длиннее. Зато праздников учреждалось все больше и больше. Страна все чаще праздновала и ликовала.
«Оттепельная» эйфория кончилась. Надежды на возможности демократического развития путем усовершенствования существующей государственной системы растаяли. Полная ясность наступила в августе 1968 года, когда танки стран Варшавского договора вошли в Прагу, столицу дружественного социалистического государства: тоталитарная макросистема не смогла допустить даже идеи все того же социализма, но «с человеческим лицом», провозглашенной Дубчеком и его единомышленниками.
Идея светлого коммунистического будущего, которой власти десятилетиями манили народ, призывая претерпеть очередные трудности, явно теряла привлекательность. И хоть Хрущев завершил XXII съезд КПСС обещанием: «Нынешнее поколение советских людей будет жить при коммунизме!» — в это уже никто всерьез не верил. Партийная идеология, стремясь как-то заполнить образующийся вакуум веры, стала судорожно придумывать новые исторические вешки — появилась концепция многоступенчатого движения от социализма к коммунизму — неразвитой, развитой, высокоразвитой социализм. Из осторожности предупреждали, что ступеней много и конца этой лестнице пока не видать. Но и эта паллиативная идея уже не успокаивала и не обнадеживала — на нее почти не отреагировали. С середины 60-х годов в самой психологической атмосфере образовалось устойчивое двоемыслие: с разного рода трибун и кафедр произносились коммунистические заклинания, их спокойно выслушивали, по команде аплодировали, если требовалось — повторяли, но это все приобрело характер привычного омертвелого ритуала, который надо исполнять — по закоренелой привычке или из страха навлечь гнев власть предержащих1. А дома, на кухне, в приватном кругу, говорилось совсем другое.
Сложившаяся ситуация требовала действий по поиску выхода. Силы, пришедшие к власти в результате внутрипартийного переворота в 1964 году, видели выход в возврате к «дооттепельным» порядкам. Но «глоток свободы», который вдохнули люди за минувшее десятилетие, оказался живителен — впервые за сорок лет, прошедших после уничтожения открытой оппозиции режиму, в стране стало подниматься движение в защиту тех мало-мальских демократических свобод, которые были завоеваны в годы «оттепели», против «отката» к сталинскому прошлому; оно получило название «диссидентства» (от латинского «dissidens» — несогласный, противоречащий, инакомыслящий). В силу ряда причин ядро диссидентского движения составили литераторы.
Подлинным началом диссидентства как общественного движения, вероятно, можно считать реакцию на затеянные властями в 1965 и 1966 годах суды над литераторами — Иосифом Бродским, обвиненном в тунеядстве, и Андреем Синявским и Юлием Дациэлем, обвиненным в антисоветской пропаганде. Задуманные для устрашения непокорных, они превратились в обвинение режиму. Впервые за многие годы, кроме голосов, угодливо вторящих обвинению, зазвучали голоса в защиту обвиняемых — и они не были малочисленны. Благодаря тому, что стенографические записи вели на судебных заседаниях Фрида Вигдорова, известная детская писательница, Мария Розанова, жена Синявского, и их добрые помощники, стали известны и выступления общественных защитников на процессе Бродского (В. Адмони, Е. Эткинда), и последние слова подсудимых, не признавших свою вину. Практически все это носило беспрецедентный характер: и достойное поведение подсудимых, и рождение института общественных защитников, и неофициальные стенографические отчеты — такого не было ни на одном политическом процессе за минувшие сорок лет.
В сущности, так родилась новая публицистика. Ее своеобразие определяется правозащитным пафосом, отсюда наиболее характерные и в высшей степени специфические жанры этой публицистики — открытое письмо (чаще всего — коллективное), последнее слово на суде, выступление общественного защитника, стенографический отчет с судебного заседания. Эти тексты, размноженные на пишущих машинках и тайно распространяемые по всей стране, стали началом так называемого «самиздата». В дальнейшем возник самиздатовский журнал «Хроника текущих событий», в котором печатались материалы о нарушениях прав человека в СССР2.
Власти всячески преследовали не только идеологов, которые выступали с критикой режима, но и тех деятелей искусства, кто прямо отвергал соцреалистические догмы — во всем этом виделся подрыв устоев. Массовые репрессии уже были невозможны (с мировым общественным мнением приходилось считаться, особенно в пору «разрядки международной напряженности», или «детанта» 70-х годов), но кого-то удавалось упечь в лагеря, кого-то — в психушки, кого-то «выдворить» из страны.
Однако диссидентское движение не убывало. Более того, его интеллектуальный накал с годами нарастал — именно в этом кругу наиболее интенсивно шла дискуссия о путях выведения страны из трясины, в которую она все глубже погружалась. Центральное место в этой дискуссии заняли две концепции. Первая — концепция конвергенции, которую отстаивал академик А. Д. Сахаров в трактате «Размышления о прогрессе, мирном сосуществовании и интеллектуальной свободе» (1968). Впоследствии он кратко определил суть идеи конвергенции следующим образом: «Процесс плюралистического изменения капиталистического и социалистического общества (…) Непосредственная цель — создать систему эффективную (что означает рынок и конкуренцию) и социально справедливую, экологически ответственную»3. Другая концепция была выдвинута А. И. Солженицыным в цикле статей («На возврате дыхания и сознания», «Раскаяние и самоограничение как категории национальной жизни», «Образованщина»). Полемизируя с Сахаровым, Солженицын выдвигает в качестве центрального понятия «живучесть национального духа» и выход из исторического тупика видит в возвращении страны к тем нормам жизни, которые, по его мнению, испокон веку определяли своеобразие русской национальной жизни (авторитарные формы правления, приоритет духовного начала над материальным, религиозность).
Трактат Сахарова и статьи Солженицына заняли центральное место в сборнике «Из-под глыб» (1974), который вышел нелегально в самиздате. Однако фактически обе эти концепции характеризуют две основные линии развития неофициозной (внекоммунистической) общественной мысли в СССР в семидесятые годы. С сахаровской идеей конвергенции так или иначе перекликались опубликованные в «Правде» (1973) рассуждения академика П. Л. Капицы о глобальных проблемах (энергетической, экологической, сырьевой), решение которых возможно, по мнению академика, только усилиями всего мирового соо6щества4 Пафосом единения всего рода людского проникнуты были статьи астрофизика И. С. Шкловского «О возможной уникальности разумной жизни во Вселенной5 и генетика В. П. Эфроимсона «Родословная альтруизма», где доказывалось, что нравственность уже заложена в самом генетическом коде человекa6.
Приоритет традиционно-национальных ориентиров утверждал Леонид Леонов: в «Раздумьях у старого камня» (1968) он писал о необходимости уважения к старине, едва ли не впервые после долгих лет запретов напомнил об этическом содержании идеи Бога. Приметным фактом литературной жизни рубежа 60-70-х годов стала полемика вокруг статей молодого критика Виктора Чалмаева, в которых впервые в советское время получили выражение «почвеннические» идеи7. Поэтические метафоры, которыми Чалмаев характеризовал русский национальный характер («песенность натуры», «стыдливая русская душа», «национальная одаренность, здоровье как черта величия русской души») были скорее особой формой воплощения любви к своему народу самого критика, который одним из первых выразил возрастающую тягу современного общества к национальной самоидентификации (ибо прежние идеологические критерии cамоидентификации себя дискредитировали). Но когда этим поэтическим метафорам придается значение чуть ли не научных формул, то они приобретают шовинистический характер. Полемика с Чалмаевым велась неубедительно — при помощи шаблонных марксистских жупелов (характерный пример — статья А. Г.Дементьева в «Новом мире»). Но отмеченная в ходе полемики склонность «неопочвенничества» к национализму, действительно, стала проступать достаточно отчетливо в последующих писаниях его адептов (М. Лобанов, С. Куняев, Ю. Селезнев, В. Кожинов, П. Палиевский и др.).
Однако если надзиратели, бдящие за идеологической чистотой официального вероучения, самым жесточайшим образом преследовали сторонников концепции конвергенции, то к «неопочвенническим» идеям и их носителям отношение было более чем снисходительным. «Неопочвенничество» все-таки было в некотором роде фрондой и годилось в качестве «клапана» для сброса чрезмерного напряжения в «котле» общественных настроений. В глазах тоталитарной власти идеи национальной замкнутости представлялись куда более терпимым заполнением духовного вакуума, образовавшегося на месте «самого правильно учения», чем идеи, взывавшие к открытому взаимообогащению со всем миром. Своих «фрондеров» власти журили, но в обиду не давали8.
Зато альманах «МетрОполь» (1979), в котором были собраны произведения, не вписывавшиеся в соцреалистическую парадигму (некая «бульдозерная выставка литературы», по определению Вик. Ерофеева), был обстрелян из всех видов критического оружия, и с каждым из авторов расправились — одним (Вик. Ерофееву, Е. Попову) отказали в приеме в Союз писателей, других «выдавили» из страны .(Аксенова, например, лишили гражданства в то время, когда он находился в заграничной командировке с чтением лекций)9.
Кризисные процессы шли и в эстетике. Начавшееся в годы «оттепели» отторжение художественного сознания от догм социалистического реализма усиливалось.
Это выражалось прежде всего в нарастающем интересе к иным, а именно — к модернистским художественным системам. Знаком такого интереса стал коллективный труд Института мировой литературы (ИМЛИ) «Современные проблемы реализма и модернизм» (1965), в котором под прикрытием ритуальных фраз об ущербности «чуждого» нам искусства едва ли не впервые делалась попытка объективного анализа существенных явлений модернизма, Однако предпринятая французским теоретиком-коммунистом Роже Гароди в его книге «Реализм без берегов» (переведена на русский язык в 1966 году) попытка ввести наиболее крупных художников-модернистов (Ф. Кафку, М. Пруста, Д. Джойса) в «дозволенный» круг путем крайне расширительного толкования понятия «реализм» была отвергнута как ревизионистская.
И однако спустя несколько лет к ней фактически вернулись. Но этому предшествовала робкая критика утвердившегося в советском литературоведении жесткого увязывания художественной формы с идеологией. В своем выступлении в ИМЛИ на конференции «Актуальные проблемы социалистического реализма» Е.Б. Тагер, сославшись на «Гернику» Пикассо, сделал самоочевидный вывод «о том, что произведение насквозь «авангардистское» по своему художественному строю может отвечать всем тем требованиям — идейным, общественно-политическим, гуманистическим, — которые мы предъявляем к произведениям социалистического искусства»10. Рассуждая таким образом, ученый поставил вопрос о реалистическом и модернистском искусстве как о разных «системах художественного видения», которые в равной мере способны говорить правду и ложь: «Наше духовное и общественное бытие многомерно и отнюдь не покоится в застывшем равновесии. И возникновение различных методов художественной трактовки этой сложной действительности, далеко не мирно сосуществующих друг с другом, а сталкивающихся в своеобразном соперничестве, диктуется отнюдь не стремлением избавить читателя от унылого однообразия, а внутренней необходимостью глубже и многогранней осознать жизненный процесс».
Конечно же, игнорировать шедевры, созданные в XX веке вовсе не по соцреалистическим лекалам, было уже невозможно. Но как этот неоспоримый факт можно было соотнести с теоретической догмой о преимуществах метода соцреализма перед всяким другими методами, которые признавались ущербными? Вот тогда и родилась очередная паллиативная теория, провозглашавшая социалистический реализм открытой художественной системой. (Ее автором был академик Д. Ф. Марков11.) После довольно бурных схоластических дискуссий утвердилась формулировка: социалистический реализм — открытая система форм правдивого отражения жизни. Это была та самая теория «социалистического реализма без берегов», против изобретения которой предупреждал Е. Б. Тагер в названной выше статье. Теперь любое сколько-нибудь талантливое произведение можно было, невзирая на его художественную специфичность, включать в почетный ряд достижений искусства социалистического реализма.
[/rkey]
Правда, определенный прок от концепции соцреализма как открытой художественной системы был. Она позволила охватить исследовательским взглядом все поле литературы, создававшейся в стране в советское время. Только открывающееся разнообразие следовало обнимать понятием социалистического реализма. Тогда-то и появился целый ряд работ о типологии социалистического реализма, в которых под рубрикой «течение в направлении соцреализма» зачастую рассматривались иные (романтические, «просветительские», экспрессионистские) художественные системы.
Сочинение! Обязательно сохрани - » Культурная атмосфера 60-х годов ХХ века . Потом не будешь искать!
Запись была опубликована
27.02.2010 в 10:04 в категории Методические материалы.
Вы можете следить за ответами в этой записи через RSS 2.0 ленты.
Загрузка...