Трагическая гармония мироздания в романе «Евгений Онегин»

В развязке сюжета права Татьяна и прав Онегин: их судьба олицетворяет трагическую гармонию мироздания. Оконченный Пушкиным роман построен как бы в жанре «черновика». Его одновременно закрытое и открытое пространство всегда «дрожит». Различные читательские апперцепции — исторические, социальные, философские, психологические, моральные, национальные, фольклорные, мифологические, ритуальные, — отдельно или в группах, еще более разнообразят смысловой спектр романа. Ради наглядности приведем три примера. Два из них известны, но нам здесь важно показать, что за смыслами, лежащими на поверхности, просвечивают, как при лессировке, пласты более глубоких смыслов:

Европы баловень Орфей.

Юрий Олеша заметил здесь «зеркальце», встроенное в [rkey]стих. Если же сделать попытку семантической интерпретации, то, кроме того, что звуковые комплексы устанавливают композиционное равновесие строки, сближением имен Европы и Орфея как персонажей оживляются мифологические представления.

2. И вот уже трещат морозы
И серебрятся средь полей…
(Читатель ждет уж рифмы розы
На, вот возьми ее скорей!).

Скобочная конструкция — это внезапный перебой повествования авторской иронией по поводу бедности русской рифмы, «дрожь» поэтического пространства. Монтажный ход, органичный в структуре романа, мешает этой строфе (4, XLII) сделаться продолжением хрестоматийно известного фрагмента «Уж небо осенью дышало», взрезая замкнутость внешнего описания. Однако самое парадоксальное в том, что эти строки свидетельствуют не о бедности, а о богатстве русской рифмы: вместо тривиальной рифмы «морозы-розы» Пушкин эффектно подсовывает составную: «морозы — …мы розы».

3. Он оставляет раут тесный,
Домой задумчив едет он,
Мечтой то грустной, то прелестной
Его встревожен поздний сон.
Проснулся он; ему приносят
Письмо: князь N покорно просит
Его на вечер. «Боже! К ней!..
О буду, буду» и скорей
Марает он ответ учтивый.
Что с ним? В каком он странном сне.

Как точно пользуется здесь Пушкин ореолами значений «сна», разводя их почти до степени омонимии! Взволнованный встречей с новой Татьяной, теперь княгиней N, а не Лариной, Онегин плохо спит, просыпается, но, проснувшись, тут же впадает в другой сон, сон любви и воображения. Все это на пространстве шести строк. Однако превращение подготовлено предыдущей строфой (8, XX): «Та девочка… иль это сон?…» Возвратными ассоциациями фрагмент притягивается к миру сна Татьяны, к мигу несостоявшегося любовного сближения героев, куда теперь напрасно пытается вернуться Онегин. Перекличка образов всегда осложняет поэтическую семантику, и письмо князя N освещается воспоминанием о письме Татьяны: «Та, от которой он хранит Письмо» (8, XX). Кроме того, мотивы «сна» и «писем» контрастно связывают процитированный фрагмент со строфами 1, XV и 4, XI:

Бывало, он еще в постеле:
К нему записочки несут.
Но, получив посланье Тани,
Онегин живо тронут был…
И в сладостный, безгрешный сон
Душою погрузился он.

Оказывается, сны героя располагаются вокруг сна героини, да только не совпадают с ним!
На подобных скреплениях держится весь роман. Достаточно бегло взглянуть на смену позиций синтаксических повторов в строфах 1, ХХI-ХХIII, на появление картинных строфических переносов перед двумя свиданиями героев и в момент убийства Ленского, на ритмы и звуки танцев (1, XX, 5, XLI и ХLII), на стилистические переключения (4, LI) на альтернативы судьбы Ленского (6, XXXVII и XXXIX), на обманутые ожидания героев и читателей, на исключения и возобновления глав, на стечение стиха и прозы, на наличие и отсутствие текста — достаточно только взглянуть на этот симультанный мир, где все переплетено между собой, как неисчислимое множество смысловых и сюжетных возможностей «Евгения Онегина» празднично раскинется перед воображением читателя.

Так вот всего этого еще мало! Если принять ступени читательской активности, предложенные В.В. Прозоровым: внимание, соучастие, открытие (5)*, то надо признать, что «Евгений Онегин» сразу и многими способами стимулирует соучастие читателя в смысловой жизни романа. Интерес к его творческой истории может привести к открытиям различного масштаба, к своего рода факультативному соавторству.
[/rkey]
Создал «Онегина», конечно, Пушкин, но гипотеза об имперсональном ядре, сохраняющем недорастраченный энергетический потенциал для параллельного развертывания неосуществленных или отброшенных сюжетных и словесных мотивов, оставляет кое-что и на долю читателей.