Образ мира в поэзии Наума Коржавина

Наум Коржавин – человек сложной жизненной и творческой судьбы. Прожитые десятилетия, драматические обстоятельства его биографии меняли его мировосприятие. Соответственно претерпел существенную трансформацию и образ мира, возникший в его поэзии и исполненный противоречий. Уже мнительно к самому раннему периоду его творчества есть все основания говорить о противоречивости, которая явственно ощущается при сопоставлении стихотворений, написанных в одно и то же время. В стихах 1945 года звучит уверенность в том, что, несмотря ни на что, «мы идем верной дорогой»:

Мы родились в большой стране, в России,
В запутанной, но правильной стране.
И знали, разобраться не умея
И путаясь во множестве вещей,
Что все пути вперед лишь только с нею,
А без нее их нету вообще (14).(.1)
Жить все время на огромных,
Сумасшедших скоростях,
Чтоб ветра шальной России
Били, яростно трубя (17).
Но еще за год до этого Н.Коржавин написал «Стихи о детстве и романтике», в которых пытался осмыслить страшную эпоху 1937-го года, «когда насквозь неискренние люди / Нам говорили речи о врагах». В эти речи поэт поверить не мог. «И мне тогда хотелось быть врагом» (11), – произнесет он крамольную фразу, которая, поставленная в самый конец стихотворения, воспринимается не просто как проявление смелости и дерзости. Она звучит как настоящий вызов лживости и продажности тех, кто «правил бал». В другом стихотворении этого же периода поэт выскажется еще более определенно: «А может, пойти и поднять восстание ?..»(12). Возможно, это был первый протест против страшного времени, первая попытка прорыва сквозь него.
В контексте этих строчек становятся понятными и другие – из стихотворения 1944 года «Восемнадцать лет»:

Мне каждое слово
Будет уликою
Минимум
На десять лет.
Иду по Москве,
Переполненной шпиками,
Как настоящий поэт…(11)
Я сам
Всем своим существованием —
Компрометирующий материал! (11).
Вскоре критическое мироощущение станет в творчестве поэта преобладающим. Но и в этом мироощущении все будет не так просто и однозначно. Останется некая раздвоенность, которая проявится позже, уже в зрелых стихах поэта. «Но я влюблен в большие города. Где много шума и где мало воли», – признается он в 1946 году. Слово «влюблен» в данном случае не только передает противоречивость мироощущения поэта, но и выявляет драматический накал его чувства.
Наум Коржавин будет долго и болезненно расставаться с романтическими иллюзиями, которые нет-нет, а дадут еще о себе знать то в одном, то в другом стихотворении вдруг промелькнувшей строчкой, образом. И хотя уже в 1944 году поэт напишет о «растоптанной романтике» и «запыленных знаменах», но все-таки во всем этом будет звучать обида, оскорбленное чувство, будет ощущение предательства, испытанного юношей, в голове которого все «вертелось / От множества революционных книг» и который «готов был встать за это грудью»(11).

Я думал, что вижу, не видя ни зги,
А между друзьями сновали враги.
И были они среди наших колонн,
Подчас знаменосцами наших знамен (63).
Гораздо серьезнее и глубже суть происходившего с ним тогда Н.Коржавин осознает позже. Об этом он напишет стихотворение «Комиссары»(1960). «Больше дела вам не было в мире, / Как в тумане скакать предо мной, / Словно все вы от части отстали, В партизаны ушли навсегда…», – говорит он, обращаясь к комиссарам гражданской войны. Он обвиняет их в том, что они отрывали его от реальной жизни, звали неизвестно куда. И хотя однажды они навсегда умчались, радости от этого герой стихотворения не испытывает. Недаром оно имеет непривычный для лирики ХХ века жанровый подзаголовок «Элегия». И посвящено оно Булату Окуджаве, воспевшему, как мы помним, «комиссаров в пыльных шлемах». Да и само стихотворение заканчивается вопросом, на который в нем нет ответа. «Но скажите, в какие походы /Вы идете теперь – без меня?»(80).
Ностальгия по былой цельности восприятия мира остро ощущается в этих стихах Н.Коржавина. Отказываться от веры очень трудно. Разочарование в идеалах рождает потерянное поколение, участь которого глубоко трагична. Роль его в истории оценить не просто.

Вообще, мотив причастности к своему поколению очень важен в поэзии Н.Коржавина. И в нем вновь проявляется все та же раздвоенность сознания. Он постоянно ощущает свое одиночество, обособленность, отъединенность от других, а одновременно с этим он все время чувствует себя «человеком поколения», то есть вместе с другими он остро осознает трагизм существования этого поколения. Лермонтовскими интонациями пронизана поэма «По ком звонит колокол», написанная еще в 1958 году. Она посвящена Эрнсту Хемингуэю, но заставляет читателя в первую очередь вспомнить «Думу» М.Лермонтова.

Нас все обмануло: и средства, и цели,
Но правда все то, что мы сердцем хотели (200).
Мы — опыт столетий, их горечь, их гуща.
И нас не растопчешь — мы жизни присущи (199).
…На жизнь надвигается юность иная,
Особых надежд ни на что не питая.
Она по наследству не веру, не силу —
Усталое знанье от нас получила.
…И ей ничего теперь больше не надо —
Ни нашего рая, ни нашего ада (199).
Главным в этой поэме оказывается Время, определяющее судьбы людей. Оно давит на них, деформируя их души. Все это воплощено в структуре мира поэмы. Пространства в нем практически нет. Существует лишь временнбя координата. Люди живут не на Земле, а на узком временнум отрезке, на котором им очень тесно. Они просто задыхаются. Но время, как шагреневая кожа, сжимается и тает, исчезает у них на глазах, поглощая и их, целое поколение, выталкивая их в прошлое и не пропуская в новое, возникающее тут же временнуе пространство.
Пройдет совсем немного времени, и в поэзии Н.Коржавина (как и в его собственной биографии) возникнет образ вагона, который едет на восток — но не на комсомольскую стройку, а в ссылку.

Через несколько лет поэт вновь увидит Москву, но теперь уже совсем не ту, какую он знал прежде. Этот мотив противоречивой Москвы впервые возникнет в стихотворении «Встреча с Москвой» в 1952 году. «Так живешь ты, Москва! / Лжешь, клянешься, насилуешь память / И, флиртуя с историей, с будущим крутишь роман»(41). В полный голос зазвучит этот мотив через 25 лет в «Московской поэме», повествующей о времени ссылки поэта. Здесь Н.Коржавин создает почти зловещий образ лицемерной столицы, которая «подняла, предала», «чистоты не блюдет, / Лишь бестрепетно топчет / И к свершеньям ведет». Поэма строится на столкновении двух контрастных образов: страны, покрытой мглой, и Москвы в блеске фейерверка. Любимый прежде город кажется теперь поэту смесью «из страха и силы» «средь страха и дрожи».

Но совсем по-иному будет выглядеть Москва в стихах 80-х годов, написанных поэтом уже в Бостоне.

Несмотря на раннее политическое «прозрение»» Н.Коржавина, стихотворение об овале, которое он написал в 1944 году и в котором полемизирует с Павлом Коганом и его знаменитой формулой («Я с детства не любил овал – я с детства угол рисовал»), — осталось его программным произведением. Это эстетическая программа поэта, тесно связанная с его социально-политическими воззрениями:

Я с детства полюбил овал,
За то, что он такой законченный.
Я рос и слушал сказки мамы
И ничего не рисовал,
Когда вставал ко мне углами
Мир, не похожий на овал.
Но все углы, и все печали,
И всех противоречий вал
Я тем больнее ощущаю,
Что с детства полюбил овал(17).
Стихотворение это, конечно же, о любви к гармонии; оно — об обостренности восприятия всех болей и бед мира, которая лишь подчеркивается любовью к овалу.
Уже в 1990 году Н.Коржавин сказал, что стихи становятся поэзией, если «они прорываются к гармонии через дисгармонию бытия».(.2) Так сомкнулись теоретическая установка и поэтический манифест почти полувековой давности, подчеркнув верность поэта единожды обретенным эстетическим принципам.

Чем дальше, тем все более значимой становится в мире Н.Коржавина временная координата. Сделаем экскурс в относительно недавнее прошлое поэта. Уже в 40-е годы в стихах его нередко возникали различные исторические пласты — переплетались, наслаивались. Подобное наслоение помогало ему постичь настоящее, осмыслить ход истории.

Но никто нас не вызовет
На Сенатскую площадь.
…Мы не будем увенчаны…
И в кибитках, снегами,
Настоящие женщины
Не поедут за нами(13).
Стихотворение это называется «Зависть». Зависть ко времени, к эпохе, что призвала героев исполнить высокий долг. Эта же зависть ощущается и в стихотворении «Трубачи» (1955). Его герой с детства мечтает о появлении трубача, который позовет в открытый бой.
Но годы уходят, а он – не трубит.
И старость подходит. И хватит ли сил
До смерти мечтать, чтоб трубач затрубил?
А может, самим надрываться во мгле?
Ведь нет, кроме нас, трубачей на земле(63).
Н.Коржавин постоянно слышит властный императив эпохи, который и определяет тональность его поэзии.
Это проявляется в усилении временнуго компонента, который становится в художественном мире поэта определяющим. Время начинает «давить» на пространство. Оно почти вытесняет его из поэзии Н.Коржавина, который смотрит на мир через призму страшной эпохи.

Подобный взгляд порождает и иллюзорное пространство – пространство как бы с двойным масштабом. Рождается новый образ Москвы, который создает у читателя одновременно впечатление высоты и униженности, за ней таящейся. «Блеском станций метро, высотой воздвигаемых зданий / Блеск и высь подменить ты пытаешься тщетно, Москва» (41), «Невысокая, небольшая, / Так подобрана складно ты, / Что во всех навек зароняешь / Ощущение высоты…» (60) – это о Церкви Покрова на Нерли.

Параллельно и у самого поэта возникает свое – особое – пространство. «Я пью за свою Россию», «Только раз я восстал в Будапеште, / Но не предал я свой Будапешт» (1956). Оно противостоит в мире Н.Коржавина деформированному пространству реальной России, в которой может быть только идейная таблица умножения, ведь она воплощает классовый подход в науке и должна иметь размах, а не быть итивной и бескрылой. И поэтому в ней 2х2=16, а объективные законы бытия воспринимаются как абсолютный абсурд. Для поэта важна характеристика ограниченности времени, когда главный враг как бы не замечается, потому что все заняты борьбой с врагами мнимыми или «незначительными».

«Что дважды два? попробуй разобраться!…»
Еретики шептали, что пятнадцать.
Но, обходя запреты и барьеры,
«Четырнадцать», — ревели маловеры.
И, все успев понять, обдумав, взвесить,
Объективисты объявляли: «Десять».

Но все они движению мешали,
И их за то потом в тюрьму сажали.
А всех печальней было в этом мире
Тому, кто знал, что дважды два – четыре.

Тот вывод люди шутками встречали.
И в тюрьмы за него не заключали:
Ведь это было просто не оспасно,
И даже глупым это было ясно!
И было так, что эти единицы
Хотели б сами вдруг переучиться.
Но ясный взгляд – не результат науки…

Поймите, если можете, их муки(175-176).
Создавая свое пространство, Н.Коржавин как бы выпадает из общего сюжета эпохи. Показательно в этом плане стихотворение «На полет Гагарина»(1961). Оно наглядно демонстрирует нам, что поэт в этот радостный для страны момент один «существует не в кон». И хотя он сознает драматизм своего положения (Вновь мне горько и больно / Чувствовать не со всеми»), но изменить себе и себя не может. Хаос – вот, по мироощущению Н.Коржавина, основная характеристика пространства «счастливого» мира вокруг именно тогда, когда все советские люди радуются прорыву в космос, его покорению. И это «больное» пространство расширяется до размеров Вселенной: «В Космос выносят люди / Их победивший Хаос» (98).
В 1973 году поэт оказался в вынужденной эмиграции. Когда-то комиссары «отрывали» его от реальной жизни. Теперь они оторвали его от родной страны.

С этого момента многое меняется в его поэзии. В первую очередь, иным становится хронотоп в его поэтическом мире. Значение и роль пространства вдруг резко возрастают. Его характеристики пронизывают почти все стихи этого периода, во многом определяя их семантическую и образную доминанту.

В образе мира господствующей становится пространственная координата. Она «вытесняет» время, подавляет его ощущение. Теперь как бы нигде ничего не происходит. Ведь время осталось где-то там, в прошлом. Оно словно остановилось.

Но и само пространство оказывается совсем иным, оно трансформируется. Рождается мотив чужого пространства, который перерастает в мотив чужого мира, а тот, в свою очередь, превращается в мотив чужой жизни. Так возникает ставшая в последние десятилетия главенствующей в поэзии Н.Коржавина оппозиция «свое – чужое».

Впервые она возникла у поэта еще в конце 40-х годов – после возвращения из ссылки. Уже тогда он жил с ощущением, что ему «некуда вернуться», что чужой оказалась даже Москва («Брожу…по городу, бывшему раньше моим»). Именно тогда впервые пришло горькое осознание того, что «все свое, что с собой», а вокруг теперь все чужое и все чужие. «Что тут может быть «наше», / Раз и мы — не свои?»; «Здесь от каждого дома, / От любого огня / Как ножом по живому / Отрезают меня» (259). И только во сне поэт вновь радостно ощущает: «И опять я хороший. / И, конечно же, свой…» А главное его желание – «чтоб успеть не отпасть», хотя он понимает, что «отпасть – обречен».

Позже реальный мир разделился для него на свои квартиры и чужие дворы, и возникло «равенство без братства», и пришло страшное осознание того, как «нашу жизнь чужие люди тратят».

Центральной стала эта оппозиция в структуре стихотворения «Братское кладбище в Риге» (1962) и «Поэмы греха» (1972). Оба произведения написаны о Рижском военном кладбище. Именно здесь поэт со всей остротой ощутил эту черту, разделившую людей на своих и чужих. Здесь смыкаются стихотворение и поэма, ведь они создают в сознании читателя образ сложного, «наслоившегося» времени: первая мировая война сплетается со второй мировой, а рядом возникает свободная Латвия тридцатых годов и Латвия эпохи латышских стрелков. И все это слилось воедино и воплотилось в странном образе старого военного кладбища. «Сгусток времени – Братское кладбище в Риге» (88), – скажет поэт. Останки «ненаших» были «депортированы из могил», а их место заняли «наши», которые своими здесь, увы, никогда не станут.

…Средь старых плит есть плиты поновее.
Взгляни на них, и мир качнется, рушась.
Латинский шрифт: «Бобровс», «Петровс», «Кирюшинс»…
Бобров…Петров…Так!…Только так вас звали.
Чужих обличий вы не надевали,
Не прятались за них на поле бранном.
Вы невиновны в начертанье странном
Своих фамилий… Долг исполнив честно,
Не вы себе изобрали это место (253).
Стертые имена на плитах, латышское начертание русских фамилий… Стихи пронизаны чувством собственной вины за эту чужую боль. «Лежите каждый вы в чужой могиле, / Как будто вы своих не заслужили» (254). Но и само пространство это существует как бы в двух ипостасях – оно и свое, и чужое, ведь каждый погибший здесь русский солдат до сих пор «уверен, что это – Россия!».
Теперь, после 1973 года, в мир Н.Коржавина вошла «чужая страна». Здесь «чужою свободой / Щедро я наделен», но «Все равно не хватает / Мне свободы своей»(265). Этот мотив становится доминантным в его поэзии последних десятилетий:

Я каждый день
Встаю в чужой стране.
В чужую близь,
В чужую даль гляжу,
В чужую жизнь
По лестнице схожу…(138).
Покуда я живу в чужой стране,
Покуда жить на свете страшно мне (140).
Вместе с мотивом чужой страны появляется в стихах поэта и мотив смерти. «Длится жизнь… – А ее уже, в сущности, нет. / Я уехал из жизни своей» (153), а она осталась «Там, на балконе, в Шереметьево,/… Где в октябре 73-го / И уходил я в мир иной» (169). Он уехал из жизни – но не из своей, а из жизни вообще. И поэтому все то, что случилось с ним дальше, – это просто смерть, существование после жизни.
Человек в нем как бы умер, а сам поэт продолжает существовать в каких-то страшных перевоплощениях. «Здесь я кит на песке» (151), «Я мешок потрохов! – / Так себя я теперь ощущаю… / Вдруг пропорют меня – / Ведь собрать потрохов не смогу я» (131), «Глаза покрыты мутным льдом. / В живых осталось только туша / И вот – нависла над листом. / Торчит всей тяжестью огромной, / Свою понять пытаясь тьму…» (142).

Очень показательны для характеристики мироощущения Н.Коржавина в этот период сами категории, в которых поэт описывает и осмысляет свой отъезд: побег, «выходим на ходу, отпав», «тройка, с которой мы свалились», ушли, «отринув дальнюю тьму», нас обронили. Здесь вновь (в который раз!) отчетливо видна двойственность: с одной стороны, «побег» и «отринув тьму» – констатация добровольности и осознанности выбора, а с другой стороны, «свалились», «отпали», нас «обронили» – в этих словах зафиксировано ощущение неестественности, насильственности всего произошедшего.

Вновь возникнут в поэзии Н,Коржавина образы поезда, вагона, но путь их следования изменится, И семантика этих образов будет уже совсем иной. Теперь поезд – это не судьба поэта. Это Россия, которая мчится под откос. Появятся и образы тоннеля, тупика, бездны, обрыва. «Вошли мы на ходу в вагон, / Когда уже он несся к бездне» (171), «Но будет так же вниз вагон / Нестись, гремя неутомимо, / Все той же бездною влеком, / Как в дни, когда в него вошли мы» (171), «вразнос, все дальше, в пропасть, в ад».

Идет разрывом бесконечный поезд
И тащит нас и наш вагон в тоннель.
А из тоннеля сзади нам на смену
Еще вагон ползет – на ту же боль (129).
Поезд этот летит «никуда ниоткуда. И еще – ни с чего ни к чему» (154), «И вдаль ведет гнилой тоннель» (148).
Возникнут и другие – новые для поэта образы: тонущий корабль, морское дно, тина и пелена, затягивающие человека в свой смертный плен.

Волною мутной накрывает берег.
И почва — дно. А я прирос ко дну.
И это дно уходит в глубину.
Закрыто небо мутною водою.
Стараться выплыть? Но куда? Не стоит.
И я тону. В небытии тону (134).
Гляжу на небо, как со дна колодца (141).
Трюм планеты, зло открывший все кингстоны, –
Вот такой мне нынче видится Москва (142).
Ты где-то тонешь, как корабль (148).
И лишь дурная бесконечность зияет впереди
Душным домом повешенного
Было все, что вокруг, – вся Россия (166).
Пелена!… Не проткнуться
Мне сквозь ту пелену.
Лишь под ней задохнуться.
Да и камнем ко дну (265).
Драматизм ситуации заключается именно в том, что поэт постоянно ощущает свою раздвоенность. Потеряв Россию, он не обрел иной Родины. Покинув Россию, он так и не смог оторваться от нее. Трагическое ощущение разлада с самим собой определяет тональность его стихов последних лет. Это состояние души поэта определяет и структуру его художественного мира конца 70-х – начала 90-х годов.
Семантическим центром мира Н.Коржавина оказываются бинарные оппозиции: отчуждение – кровные узы, необходимость бороться – отказ от борьбы («Драться – зло насаждать. / Сдаться – в зле раствориться»; / «Я хочу – не мешать. / Я – не в силах мириться» (126), разлюбил – люблю, жизнь лишь в России – жизнь только без нее, смерть вне России – смерть в ней. Причем очень часто эти оппозиции реализуются внутри одного образа, который строится на странном соединении полюсных элементов, воплощающих единство и борьбу противоположностей. В процессе развития такого образа нередко эти полюса меняются местами, «плюс» переходит в «минус». «Думал: небо, а это – нлбо, / Пасти черная глубина» (119). «Я плоть, Господь… Но я не только плоть», – так начинает поэт другое стихотворение, а в конце мы читаем: «Пусть я не только плоть, но я и плоть…»(140). Именно поэтому в стихах Н.Коржавина последних лет одни и те же образы существуют в разных пространствах – по обе стороны границы. «Там, близ дракона – не легко. И здесь не просто», «Ни здесь, ни там спасенья нет», «Там, как здесь – сон ли, явь ли – одно пустословье и спесь. / Суеты и тщеславья и мести гремучая смесь» (155).

Раздвоенность сознания когда-то отчетливо прозвучала в стихотворении «Времена меняются» (1960). Здесь поэт размышляет над известной пушкинской формулой. Он готов принять мир, где «счастья нет, но есть покой и воля». Но у Н.Коржавина эта формула неожиданно трансформируется в совсем иную, на первый взгляд, парадоксальную: «На свете счастья нет, Но есть на свете счастья»(76). «Покой и воля» и становятся для него воплощением счастья. «Прошу покоя у тебя, Господь», (140) – напишет поэт через много лет уже в Бостоне, пытаясь обрести душевное равновесие.

Теперь в стихах Н.Коржавина параллельно существуют два реальных, географически очерченных пространства: тот мир (из которого он уехал) и этот (в котором он сейчас обитает). Они принципиально отгорожены друг от друга. Поэт постоянно наталкивается на препятствия, отделяющие его от прежней жизни и «прежнего мира». Он говорит о Москве, в которой все мы бьемся «о стену, о плиты головой», а сам он в это же время бьется об эту же стену, но – с другой стороны. Возникает даже некий синтетический образ границы – странное соединение не только времени и пространства, но и исторических реалий, деталей «биографии» страны: «За штыками, лесами, полями / Все остались мои города» (154), «Ощущенье барьеров из лет, расстояний и смут» (155).

И перспективы как бы нет. Пространство словно бы замкнулось, а «даль беспощадно пуста» (155). Но вдруг в стихах поэта рождается образ единого пространства: «Мы за столом, хоть стол наш стал / В ширь океана» (145), «Здесь, на круглой планете, где нету природных границ» (201). Хотя чаще это единое пространство выглядит страшно. «Правда века есть бездна – недаром все тонет во мгле» (155), «Живем над пламенем вселенским, / На тонкой корочке живем» (99), «Все неизлеченные раны / Все так же грозно копят гной» (168), «Мир, сползающий во тьму» (167), «Как детский мячик, в черной бездне / Летит земля, и мы на ней» (100), «А все то же: твой лик безликий, / Твоя глотка, двадцатый век!» (119), «Мы – тот же скот. Хоть нам не сжиться с этим» (131). Никакой надежды на возможную хотя бы в отдаленном будущем гармонию поэт нам не оставляет. «Век уходит под нож к палачу», – с горечью констатирует он. И на фоне этой картины всеобщей гибели мира становятся понятными слова, которые поэт обращает к себе: «Но ведь беда – Ничто во время бед» (137). Но легче от этого ни ему, ни читателю не становится.

Судьба Н.Коржавина глубоко трагична: чужой здесь, он так и не смог (а может быть, и не захотел, в отличие от И.Бродского) стать своим там. «Свой среди чужих, чужой среди своих» – эта формула как нельзя более точно передает состояние души поэта. «Я последний язычник среди христиан Византии» (125). Продолжая быть чужим дома, он не может оторваться от Родины. Но ощущение «чуждости» здесь, дома, в России, оказалось для него в итоге более значимым, чем возможность быть свободным там.

Он чувствует одновременно и абсолютную, «необратимую» оторванность от России, «вырванность» из своего мира – и это вносит в его стихи особую пронзительную ноту, и нерасторжимую связь с ней. Его преследует ужас тягостных и трагических воспоминаний. Но еще больший ужас: а вдруг я все это забуду?

Н.Коржавин уезжал из страны насилия и тюрем в мир свободы, но при этом он не питал по поводу этого мира никаких иллюзий. Поэтому нет оснований говорить о каком-либо разочаровании увиденным за границей. Обретенная там свобода была тут же как бы вновь потеряна или, скорее, не была востребована им, ибо свобода там оказалась еще тягостнее и хуже несвободы здесь. Она стала знаком бездействия, прозябания, эмоционального застоя.

Между тем, наш мир, не переставая быть воплощением зла, во взгляде оттуда вдруг обрел какие-то неожиданные и, может быть, даже странные достоинства, особую притягательную силу.

На фоне ощущения «полного отсутствия жизни» на Западе былое зло нашего мира начало казаться более терпимым, стало выглядеть каким-то «своим». Зло все-таки свое, родное, а добро, увы, чужое. Пуповину перерезать невозможно: «Но веревка повешенного / Так же прочно и здесь меня держит» (166), «Лишь московский мне снится суглинок. / И, может быть, зря»(156), «Был с жизнью связан я – не здесь» (169), «И вот – ушел оттуда. / И не ушел… Все тех же судеб связь / Меня томит… И я другим – не буду» (141), «Все равно мы вместе…Все равно весь я с вами»(147), «Все равно я тянусь туда глухо. / Здесь живу, не о здешнем моля» (154), «…медленно я подыхаю / В прекрасном своем далеке» (80). Здесь ему нет не только жизни, но и смерти. «Очень жаль, но не будет мне пухом / Эта добрая очень земля» (154).

Н.Коржавин «выпал» из пространства и времени. «»Я пока еще жив, / Но эпоха уже не моя». Мир его поэзии последних лет – это мир боли и тоски вне своего времени и пространства. В его стихах постоянно возникает мотив гибели в чужом мире: исчезло «его» пространство, и кончилось «его» время.

Но ведь и прежде, здесь, он уже не раз «умирал». Сначала – в 1947 году, когда после 8 месяцев Лубянской тюрьмы двадцатидвухлетнего поэта отправили в ссылку в Новосибирскую область. «Я как будто из жизни навсегда ухожу» (262). Потом – в 1956, в Будапеште. «Там и пал я… Хоть жил я в России — / Где поныне влачу свои дни» (73). Еще раз – в 1970, когда вдруг пришло осознание трагедии Бабьего Яра и собственной причастности ко всему произошедшему тогда.

Я там был и остался. Я только забыл про это.
…Только что с меня взять? –
Мне пятнадцать, и я расстрелян.
…Я не мог бы так жить.
И я рад, что меня убили.
…Здесь не видно меня –
я еврейской накрыт судьбою.
Хоть об этой судьбе стал я думать
намного позже.
Только вы на земле.
Я ж за это лежу в Бабьем Яре…(216-234).
Был еще и 1968 год, когда поэт написал: «А в Праге, в танках, наши дети» (118). Он ощущает свою кровную связь со всем миром. «Все касается всех», – сказал он много лет назад. Но «все касается всех» и там, в Америке. И, живя на Западе, он продолжает умирать – от ужаса происшедшего на площади Тяньаньмынь, а главное – после начала войны в Афганистане. Недаром поэму, написанную об афганских событиях в 1981 году в Бостоне, он назовет «Поэма причастности», эпиграфом к ней возьмет горькие строчки из «Думы» М.Лермонтова о трагической судьбе его поколения. А в самом тексте поэмы будут все время звучать местоимения «мы», «нас», «нам»:
Что нас в горы чужие
Затянуло, как в прорубь? (275).
И подумать мне страшно,
Как мы здесь одиноки. (278).
И подумать мне жутко,
Как мы здесь ненавистны. (278).
Мы, как смерть, – за чертою, –
Вне Добра и общенья (278).
Поэт постоянно ощущает единство времен и пространств. Именно поэтому он чувствует ответственность за все происходящее вокруг. Но это его лично не спасает. Гармония в результате осознания этого единства так и не возникает.
Н.Коржавин не уехал из России, не эмигрировал – он увез свою Россию с собой и как бы продолжает пребывать в ней – в том прежнем времени и в том пространстве.

«И смерть жила во мне» (159), – скажет поэт, пытаясь определить свое состояние, и странным образом соединит существительное «смерть» с глаголом «жить». И эта фраза воплотит в себе раздвоенность его души. «И жизнь не умерла», – можно было бы добавить к этому.